Каменный Ангел

Сердце мое — твое.
Вся нѣжность души моей

тебѣ.

Среди глухих лѣсов и пустынных озер безлюдных окраин Россіи встрѣчаются, укрывшіеся от остального міра, небольшіе города. В одном из них, при въѣздѣ на главную площадь, стоит полуразрушенный храм. Между развалин, у входа, привлекает вниманіе, словно нарочно сложенная из осколков мрамора, фигура мальчика с со­бакой.

Во всей позѣ стоящаго на колѣнях ребенка, в под­нятом кверху лицѣ, в прижатых к груди скрещенных руках, чувствуется молитвенный порыв такой силы, что, раз взглянув, невольно очарованным замираешь у его изваянія.

Кто же создал этот памятник?
По народному преданію — сам Бог.

I.— У ХРАМА

Случилось это давно.

В день Благовѣщенія на шестой недѣлѣ Великаго поста дѣд Ва­силій, привратник и звонарь городского собора, ранним утром открыл церковную ограду. И с первыми же лучами солнца на паперти, как и обычно, появился слѣпой мальчик: казалось, он сам был частью этого радостнаго весенняго свѣта, игравшаго по утрам на ступенях храма. Звали его Лукой. Всѣ знали его и любили за свѣтлую улыбку, привѣт­ливый голос, доброту и покорность.

Лука приходил первым; веселый и довольный располагался у са­маго входа в церковь, гдѣ “вымѣнивай” иконки, которыя в нѣсколько рядов были развѣшены на его груди. Онѣ горѣли и переливались на солнцѣ, при малѣйшем движеніи ребенка нѣжно постукивали друг о друга, — словно переговариваясь между собой.

Во время церковной службы мальчик горячо молился, жадно ловя каждый доносящійся из глубины храма возглас, умиленно внимая сло­вам Евангелія…

Как только начиналось богослуженіе, масса нищих, как пчелы улей, облѣпляла, паперть. Они молча размѣщались на заранѣе рас­предѣленные мѣстах, выставляя напоказ гнойныя язвы, обрубки ног п рук, слезящіеся глаза.

Были тут и дѣти: рыжій, юркій, весь в веснушках газетчик Саш­ка, друг Луки, и смуглая, худая дѣвочка — цвѣточница, Анюта су- хоножка.

Она приплеталась издалека, волоча большую корзину цвѣтов. Утомленная непосильной ношей, останавливалась внизу у самых во­рот. Примостив свою корзину, переполненную цвѣтами, на видном мѣстѣ, Анюта, облокотись спиной о рѣшетку ограды, полузакрыв глаза и тяжело дыша, принималась расправлять ловкими движеніями при­мятые дорогой лепестки хрупких фіалок, душистых ландышей и длин­ные стебли прозрачных ирисов…

Но вот окончена церковная служба; крестясь и надѣвая шапки, в дверях храма показались первые богомольцы.

Мгновенно вся эта сермяжная толпа оживает, со всѣх сторон не­сутся протяжныя завыванія калѣк:

— Не забудьте убогаго сироту!
— Подайте Христа ради!
Боясь пропустить щедро подаваемую милостыню, они тянутся впе­ред со своими засаленными картузами, пристально слѣдят глазами за нарядной, праздничной толпой, которая не спѣша, в перевалку, точно разминая ноги, спускается по ступеням и медленно проходит за ворота на соборную площадь, кишащую по случаю предстоящаго открытія ярмарки самым разнообразным, пестрым людом. Неизвѣстно откуда по­ явившійся пергаментно желтый “ходя” вынес сюда продавать вертя­щіяся трещетки, склеенные, выворачивающіеся, рѣзные балончики и развивающіеся на палкѣ пышные грозди воздушных шаров: красных, желтых, синих, зеленых. Сюда же загорѣлые босоногіе деревенскіе маль­чишки принесли на продажу, по случаю Благовѣщенія, — в самодѣльных клѣтках, — пойманных ими птиц. Птицы яростно бьются в клѣтках, не понимая, что с ними произошло, стремясь вырваться на свободу.

— Мама, мамочка, — громко требует карапуз-приготовишка у своей матери, — ну как не выпустить птичку на волю: купи мнѣ скорѣй того, видишь, самаго толстаго!

И мигом, как по командѣ, выскакивает из клѣтки крѣпыш, забіяка и вѣчный драчун, — зяблик. Он напрямик мчится к широким просто­рам полей, развивая при полетѣ страшную скорость.

Мальчишки, разинув рты, кричат в неописуемом восторгѣ: — Смотри, смотри: силища у него какая! Настоящій борец!

— Заводная пружинка, видать, у него в брюхѣ!

За слѣдующей птицей дѣло не стало ! Не успѣл еще зяблик скрыть­ся в облаках, как хорошенькая розовая дѣвочка распахнула дрожащей от волненія рукой дверцу недолгой птичьей тюрьмы; из нея легко и свободно выпорхнула красавица малиновка и сѣла чирикая на вѣтку березы.

В воздухѣ, поочередно, замелькали и осторожныя синицы, и ми­лыя щебетуньи — чижихи, и сладкопѣвцы щеглы…

Шум, смѣх, визги, хлопанье ладош…

А на церковном дворѣ, покрывая общій гул голосов, Сашка бойко выкрикивает заголовки мѣстных газет. На полусловѣ он останавлива­ется, пересчитывает протягиваемыя ему деньги и снова захлебывается как годовалый пес заливчатым лаем:

— “Послѣднія Извѣстія”, “Время”, “Заря”, “Современный Вѣстник”!..

А гдѣ-то там, внизу, еле слышно раздается тоненькій, так хорошо знакомый Лукѣ голосок Анюты-цвѣточницы, с мольбой обращенный к прохожим.

В разное время года она продает разные цвѣты, не измѣнен лишь смысл наизусть заученных дѣвочкой слов:

“ Купите букетик фіалок,
Возьмите пунцовыя розы,
Вот кустик Анютиных глазок,
Здѣсь ландыш, сирень и левкой…”.

Но вдруг вниманіе Луки привлекли остановившіеся вблизи шаги.

У него и всегда покупали охотно, теперь же, перед праздником Свѣтлаго Воскресенія, — ожидался еще большій наплыв заказчиц и покупателей; вот почему они с дѣдом Василіем заранѣе старательно провѣрили всѣ образки и пополнили недостающих и особенно чтимых в народѣ святых: преподобнаго Сергія Радонежскаго, Серафима Са­ровскаго чудотворца, боготворимаго Николая Угодника; а также хра­нящих от внезапной смерти мучеников Варвары и Харлампія, избав­ляющаго от виннаго запоя Моисея Мурина и исцѣляющаго от грыжи Артемія.

— Ну что, Лука, готов мой образок? — обратился к мальчику подошедшій. Это был небольшой лысый старичок с громадным носом, превращенным оспой в головку цвѣтной капусты.

— Бог помог, справились к сроку, — отвѣчая Лука, снимая со своей груди и протягивая старику иконку святого цѣлителя Панте­леймона.

Пока подошедшій расплачивался, — с Лукой заговорила стояв-шая рядом со стариком его свояченица Ирина, молодая красивая жен­щина с грустным лицом.

— Не знаю, Божье дитя, — пріятным грудным голосом начала она, — какому святому и молиться-то мнѣ? Я и здорова, и все, ка­жется, как и у других людей, да только ничего мнѣ впрок не идет: заѣла нужда, работа не спорится, в семьѣ ладу нѣт… — Обращаясь к Лукѣ, она как будто хотѣла подѣлиться своим горем и со всѣми стоящими около него.

Всѣ хорошо знали ея неудачную жизнь, знали также, что слова ея не ложь, не выдумка, и сокрушенно покачивали головами. Как только Ирина умолкла, всѣ в упор уставились на Луку.

Мальчику жаль было этой женщины, но боясь ошибиться, он мѣшкал, напрягая память. Однако, вскорѣ лицо его прояснилось и он, спокойно и распѣвно, как говорил ему дѣд Василій о житіях святых, стал разсказывать.

— Прошлой зимой крестную мою, Анастасію Синицину, со ста­рухой матерью, хозяин прогнал со двора. Оставшись в зимнюю стужу без крова и пищи, она со своей родительницей пошла куда глаза гля­дят. Шли наугад, шли, пока не набрели на сторожку дѣда Василія. Войдя к нему, стали спрашивать совѣта, дѣд Василій подумал, да и говорит: — завтра у нас день святого Спиридона, так пойдите, сер­дечныя, отслужите ему немедля молебен с акафистом. Спиридон и при жизни-то был сподвижником Николая Угодника, и теперь у Господа рядышком с ним пребывает, добрый, жалостный, скорпомошник, рядом и память их в декабрѣ совершают. Все, в точности, испол­нила крестная, и с того дня сама на свою судьбу не нарадуется: угол себѣ нашла, прялку завела, пряжу прядет и Бога благодарит!

Подумав немного, мальчик добавил:
-— Вот тебѣ его образок святой. Молись ему, он тебя не оставит… Тут его перебила шустрая, горячая как огонь баба, Фекла, спѣ­шившая получить нужный ей отвѣт, чтобы бѣжать дальше по своему дѣлу.

— Лукашка, Лука, — дергала она его за рукав, — сосѣдка моя, слышишь, проходу мнѣ не дает, говорит, будто не того, что надобно, святого ты мнѣ иконку-то дал?

— Побойся Бога, что говоришь? Да развѣ стал бы дѣд Василій не того, что надобно, святого писать!? — мальчик огорчился не на шутку. — Ты тужила, как станут роиться пчелы, как бы твои не ушли, вот и исполнил тебѣ дѣд Василій: преподобных Зосиму с Савватіем. А сосѣдка твоя, что же говорит, какого святого надобно? — возмущенно освѣдомился Лука.

— Да ты ее хоть рѣжь, хоть бей, — все одно твердит: Георгія со Власіем, — не без гордости отрапортовала баба,— Священно-мученики сохраняют скотов от снѣденія звѣрей, это вѣрно, да ты вѣдь не о том просила, — весь раскраснѣвшись, ста­рался всѣми силами Лука разъяснить дѣло безтолковой бабѣ.

— Мнѣ бы узнать только, не вышло ль ошибки какой, а я ей и сама говорила… — сыпала баба сухим, трескучим, как горох, голосом. -— А раз сама говорила, так чего вязьнешь?.. — оборвал бабу газетчик Сашка, подкравшись к ним сзади своей упругой, кошачьей походкой. Ему надоѣл этот безсмысленный спор и он рѣшил прервать его, чтобы остаться, наконец, наединѣ с Лукой. Послѣ жаркой работы ему хотѣлось отдохнуть в задушевной бесѣдѣ. За Сашкой на бабу накинулись и остальные.
— И чего в самом дѣлѣ пристала к дитяти? — возмущались одни.
— Сама, пойди, не знает, чего хочет? — подхватили другіе. — И пропаду на тебя нѣту! — сплюнул на сторону все еще сто­явшій здѣсь старый Порфиріи, разглядывая купленный им у Луки образок святого Пантелеймона.

За Феклу вступилась Ирина.

— И что это вы всѣ на нее напали, в самом дѣлѣ? — Забыли? Как тронется лед по веснѣ, кто, как не Феклуша, тогда выручать станет, если, не приведи Господь, кого посерединѣ рѣки бѣда врас­ плох застанет? Мужики, небось, замнутся, оробѣют, а она тут как тут, да прямо в лодку с одним веслом, так и сяк, промеж льдин ви­ ляет: смотришь, уж и к берегу причалила, да спасеннаго за волосы тащит. Скольких так выручила, один только Бог вѣдает…

— Зато как пристанет, чертям тошно станет, — хохоча закончил старик. За ним всѣ дружно разсмѣялись и, подтрунивая над Феклой, стали расходиться по домам.

II.— ДѢТИ.

Разнощик Сашка мечтал стать знаменитым полководцем. Поэто­му он всегда приносил с собой кучу военных газетных новостей для подробнаго обсужденія. Зная это, Лука ждал с нетерпѣніем, когда Сашка начнет повѣрять ему свои завѣтныя мечты: лишенный сам этих черт, Лука любил задор Сашкиных разсказов, смѣлость его вообра­ женія, безумье рисуемых им планов.

— Все прощаю себѣ, — начал Сашка с заранѣе приготовленной фразы, когда никого кромѣ них не осталось больше на паперти. — Но того, что мнѣ только 13 лѣт — этого я себѣ простить никак не могу. А ты, Лука?

Лука, совершенно ничего не знавшій, кромѣ читаемаго ему вслух дѣдом Василіем священнаго писанія, — выработал в себѣ очень своеобразный, чисто религіозный подход к жизни.

— Чѣм тебѣ, не пойму, твои тринадцать лѣт не потрафили? — Іисус Христос в 12 лѣт уже мудрецов удивлял. Возраст тут не при чем. ■— Как не при чем? — завопил Сашка, — Да будь мнѣ хоть на пяток годков больше, я бы сейчас убѣг. Жив бы не был, а убѣг.

И газеты бы бросил, и город наш, и все…
— Побойся Бога, куда опять, зачѣм? — изумился Лука.
— Говорил я тебѣ прошлым разом, быть войнѣ! Вот она и началась, — отвѣтил Сашка таким тоном, будто он сам лично отдал приказ о началѣ военных дѣйствій. Однако, голос его дрогнул:

— А меня-то куда возьмут в тринадцать лѣт? Потом, живи я еще хоть триста лѣт, ни одной такой войны может не быть!

— О чем тужишь? — недоумѣвая Лука, — Господь только в на­казаніе за грѣхи людям войну посылает…

Но Сашку прорвало и он не хотѣл и не мог дольше слушать ни­ каких возраженій; он перебил Луку:

— Пойми, Лука, с блохой, прыщем, с тлей и ничтожеством, борется большая, сильная держава: и будь я в ряду ея войск, — я легко мог бы стать Александром непобѣдимый, безстрашный и мо­гучим !

Лука невольно улыбнулся.

— Нечего зубы скалить, — обидѣлся Сашка, — не забывай — всѣ великіе люди были Александрами: и Александр Пушкин, и Алек­сандр Невскій, и Александр Суворов, и Александр Македонскій…

— Ты, Сашка, знай мѣру, ври да не завирайся, — не вытерпѣл Лука, — ни Сын Божій, ни апостолы Его, ни один из пророков, ни даже из великомучеников, — Александрами не были.

— Ну, чего не знаю, о том не спорю, а вот ты, Лука, лучше по­ слушай, что в “Вѣстникѣ” пропечатано, — увильнул Сашка от раз­ставленной ему ловушки; и, выпятив для пущей важности грудь впе­ред, прочел хлесткій заголовок передовицы: “Побѣда сильных в мірѣ обезпечена” .

— Как это может быть ! — сокрушался Лука. — Давид одной пра­щей с помощью Божіей Голіафа, с его огромной дубиной, сокрушил, а ты говоришь — сила! Ничего твоя одна сила, как есть, не значит!

Коса нашла на камень: уступать не хотѣлось обоим. Сашка раз­горячился.

— Вот ты скажи, что теперь твой Давид будет дѣлать, когда на него флотом пойдут, из пушек палить начнут, — всѣ пращи как орѣ­хи, не бойсь, с дерева посыпятся.

Лука, задѣтый за живое, отчаянно сопротивлялся:

— Ну, посыпятся, нѣт ли, послѣ видно будет, а ты только знай — и на твои корабли с пушками управа найдется. Как Чермное море, разверзнет Господь пучины морскія, тогда отвѣчай, что тогда будет, а?

В продолженіе всей бесѣды Лука, не отдавая себѣ в том отчета, прислушивался к малѣйшему шороху; и ожиданья его не были на­прасны. Уже ясно со двора заслышалась тяжелая поступь Анюты. Дѣвочка шла грузно ступая на здоровую ногу, подтягивая за ней больную. Лука весь просіял и протянул в ея сторону руку. Тѣснясь ближе к стѣнѣ, он безмолвно приглашал ее этим движеніем сѣсть ря­дом с ним и, опираясь на поданную руку, Ашота осторожно опусти­лась на ступеньку паперти около Луки. Ей пріятно было чувствовать неподдѣльную радость, с которой мальчик неизмѣнно встрѣчая ее. И заботу и ласку его она принимала как должное, чувствуя, что онѣ не могли быть вызваны жалостью к ея немощи, которую Лука, по своей слѣпотѣ, — видѣть не мог.

На Сашку, наоборот, ея появленіе не производило никакого впе­чатлѣнія, Анюта ни мало его не интересовала, Правда, постепенно он привык к ея присутствію, перестал дичиться, и не появись она хоть раз, он, навѣрно, искренне бы удивился — как удивился бы он, не найдя на обычном мѣстѣ колокольни или самого храма.

Обыкновенно, послѣднее слово в “военном совѣтѣ” принадле­жало Лукѣ, но сегодня Сашку черезчур увлекла мысль о возможно­сти собственнаго участія в войнѣ и он продолжал прерванный спор:

— А что, если милость Божья не на твоей, а на моей сторонѣ будет? — Я твердо рѣшил тогда пощады врагу не давать! — Я их всѣх в западню заманю; прикажу вырыть ров глубиной до самой сере­дины земли, сверху листьями закидаю, да как сбоку выскочу на них со своей конницей, как заору, — так всѣ сразу наутек бросятся, про­ валятся в тар-тарары под листья и разом всей войнѣ конец. Очень просто !

Говоря это, Сашка весь изогнулся, словно прижимаясь к шеѣ своего невидимаго коня.

— Скажи, Сашка, — подобострастно обратилась к нему Анюта, — что ты с вражескими женами будешь дѣлать?

— Женами? — удивился тот. Повидимому, ему никогда не при­ ходило на ум, что у врагов могут быть жены. Он оторопѣл.

В ожиданіи отвѣта дѣвочка пристально смотрѣла на него, на­кручивая на свои длинные пальцы выбившіяся пряди черных бле­ стящих волос. Неизвѣстно почему, именно этот жест вывел Сашку из себя.

Он выхватил спрятанный в штанинѣ обломок сабли и ринулся вперед, ничего уже не видя перед собой.

— Всѣх, всѣх жен под машинку остричь! — неожиданно для пего самого вырвалось у Сашки. — Я сам зараз по дюжинѣ кос сѣчь буду; да как крикну своим молодцам: “Лети, гони, ломи, бей!..” — в упоеньи неистовствовал Сашка, повторяя безсмертныя слова при­каза дѣйствительно великаго и непобѣдимаго Александра — Суворова.

Вдруг за ними загремѣл густой бас дѣда Василія. Старик послѣ обѣдни потушил лампады, положил в ящик огарки свѣчей, разставил по мѣстам оставленные молящимися в безпорядкѣ стулья и вышел на­ ружу, чтобы вмѣстѣ с Лукой итти к себѣ в сторожку, а тут, к своему ужасу, увидѣл несущагося прямо на растущій перед церковью ку­старник — Сашку. Глаза мальчика блестѣли, щеки пылали, слѣва трепалась переброшенная через руку кипа газет; в правой рукѣ была зажата рукоятка обломанной сабли, которой Сашка с гиканьем вертѣл над головой.

— Ах ты, пострѣл неугомонный: опять ты шашку достал? Мало я их поотбирал у тебя? Обожди, обожди, отец Гавріил увидит, — он живо тебя научит, как церковный малинник да крыжовник шашками рубить; а я и впрямь ума не приложу как тебя угомонить? Одна бѣда с тобой, сорви-голова ! — Грозя большим, толстым пальцем, дѣд Васи­лій направлялся прямо на него. Сашка очнулся. Почуяв опасность, он не разсуждая исчез за воротами и был таков.

За ним слѣдом поднялась и Анюта. Лука протянул ей на дорогу свѣжую, пухлую просфору, но удерживать не стал, — зная непріязнь, с которой ее всегда встрѣчала безхвостая, лохматая дворняжка дѣда Василія. Анюта и сама поспѣшила уйти раньше, чѣм старик спустит Куцаго с цѣпи.

“Шириною шире Дона, Выѣзжали близ кордона”

с озорством поддразнивал Сашка дѣда Василія, распѣвая вдали зали­хватскую казачью пѣсню. От звука этого задорнаго молодецкаго го­лоса у всѣх на душѣ стало удивительно весело и свѣтло.

III. — БОЖЬИ ЛЮДИ.

Спущенный на свободу пес еще издали замѣтил Луку и бросился к нему стремглав, чихая и визжа от удовольствія. Боясь наступить ему на лапы, Лука в нерѣшительности остановился и дѣду Василію пришлось вторично, за это утро, наводить порядок, обрушиваясь на вилявшую у ног мальчика собаченку:

—Куцый, пошел вон, пошел, озорной, кому говорят пошел, или оглох? Юла, чистая юла, да и только!

И обернувшись к Лукѣ дѣд Василій сказал:

— Пойдем, сынок, под навѣс: я дров в плиту подкинуть должен, а то больно душно стало в сторожкѣ огонь разводить.

День выпал дѣйствительно ярко весенній; молодые блестящіе листья, словно покрытые воском, с радостью лѣзли навстрѣчу лас­кавшим их лучам солнца. Во всей природѣ, в воздухѣ, в людях, в то­ропливых движеніях птиц, — всюду уже чувствовалось необыкновен­ное возбужденіе вновь оживавшей земли.

Опустившись на скамейку около самодѣльной печи, — дѣд Васи­ лій стал бросать жирныя еловыя щепки в боковое отверстіе плиты. Занимаясь привычным дѣлом, он, не глядя на Луку, продолжал на­чатый разговор :

— Я вот думаю, не дай Бог какого случая, сорвется этот лѣшій с привязи во время церковной службы! Не приведи Господь какой бѣды натворит, и подумать страшно. Отец Гавріил в один миг, пойди, убрать­ся велит, ох, ох, ох, а по мнѣ дал бы только Господь здѣсь и помереть. Шутка сказать, без малаго тридцать лѣт на этом мѣстѣ, как гриб, сижу.

Подбросив послѣднія дрова в весело затрещавшій огонь, дѣд Василій ласково и не без удивленія обратился к Лукѣ:

— Что же ты, сынок, все молчишь нынѣ? А?

— Думаю, — грустно отвѣтил мальчик.

В это время захлопали, одна за другой, крышки котелков, выпу­ская наружу пары вкусной, сытной ѣды. И сразу им обоим неудержимо захотѣлось ѣсть. Дѣд Василій вскочил со своего мѣста, стал впопыхах подгонять Луку:

— Вот и обѣд поспѣл, пойдем ко мнѣ, пойдем скорѣй! На сегодня у нас дѣлов уйма, дал бы только Господь управиться со всѣм. Отстегни образки с груди, да на стол собери, а я котелки со двора принесу, да жар из печи в самовар выгребу: чайку всласть попьем с просфорами.

В сторожкѣ дѣда Василія было чисто, опрятно и спокойно: чуть слышно пахло мятой, чибрецом и полынью. Здѣсь дѣд Василій мо­лился и ревностно трудился длинными, зимними вечерами, когда от­ дыхали его пчелы, а лѣса пустѣли от ягод и грибов.

Здѣсь ок жил, отдыхал и выростал душой, постоянно занятый сложной работой иконописца, Дѣд Василій родился среди богомазов Владимірской губерніи и к ремеслу иконописцев присматривался с ма­лолѣтства; так что, когда впервые он увидѣл приведеннаго и остав­леннаго для прошенія милостыни, ослѣпшаго послѣ дифтерита Луку, — он так огорчился и растрогался, что немедленнно испросив раз­рѣшеніе отца настоятеля, принялся рисовать для маленькаго Луки крохотные образки на продажу — “все же вродѣ дѣлом будет занят малый”, — думалось ему, — “а не попрошайкой простым выра­стет” .

Занятый первоначально исключительно мыслью о помощи Лукѣ, он не учел размѣров своего дарованія в этом глубоком, сложном и тонком дѣлѣ. И сколько он ни старался, как ни бился, — всѣ лики святых выходили у него на один лад: добрыми, крѣпкими, с квадрат­ными бородами, широкими лбами, саженными плечами, как у него самого.

Лука быстро освоился с этой самобытной обстановкой и постепен­ но остальной мір перестал для него существовать. Он с увлеченіем мыл кисти, шлифовал доски, приготовлял их для покрытія левкасом и внимательно слушал читаемые вслух дѣдом Василіем акафисты изо­бражаемым им святым. И вынужденное вначалѣ сидѣніе на паперти — получило для него смысл, оправданіе и внутреннюю согласован­ ность. С тѣх пор жизнь его текла по тихому руслу.

Войдя в сторожку, они поспѣшили справиться каждый со своим дѣлом и помолившись сѣли за стол. За трапезой бесѣда возобновилась: — О чем это ты все думаешь нынѣ, сынок? — стал допытываться

дѣд Василій.
— Да вот, — вышел я поутру из дому, — только за угол за­вернул, окликает меня странница Пелагея, ой, ой, ой, кричит, словно б и не в своем умѣ, — избавленіе, избавленіе, Господь тебѣ избавленіе посылает, смотри не устрашись, а меня не удостоит; за много верст иду, далеко буду; ой, ой, ой… — Что это с тобой, спрашиваю, Пелагеюшка? Ты себя не сознаешь? — а она уже просто говорит, не кликает: в Вербное Воскресеніе свяченую вербочку, безпремѣнно, в землю посади. В день гнѣва Господня вся вода в кровь обернется и только под свяченой вербой заструится чистая, родниковая вода для праведных: да мало кто уж и помнит об этом.

-— Куда ты, говорю, Пелагеюшка, перед самой Страстной ухо­дить собралась? Оставайся с нами, вмѣстѣ с дѣдом Василіем Свѣтлый праздник встрѣтим, вмѣстѣ и разговѣемся.

-— Ой, ой, ой, воистину вы вмѣстѣ с дѣдом Василіем разговѣе­тесь, да я вам там больше не нужна буду. А тебѣ, Лука, я на святой заутрени, как свяченую крашенку получу, сразу с нея скорлупу на рѣчку пущу; внутрь зажженную свѣчку поставлю: на Преполовеніе приплывут скорлупки со всѣх концов земли в Іерусалим ко гробу Господню, там и твоя, Божье дитятко, свѣчечка горѣть будет.

— Слышу, вдруг, совершила Пелагеюшка ни с того, ни с сего, — передо мной метаніе, брякнули под власяницей тяжелыя вериги, — и не стало ея, исчезла, словно б сквозь землю провалилась. Я поте­рялся, окликнул громко, да ея и слѣд простыл, как в воду канула…

Дѣд Василій слушал Луку, с безотчетным страхом повторяя про себя: “И что бы это могло значить? И что бы это все могло значить?..”. Неожиданно Куцый сорвался со своего мѣста и опрометью бро­сился на двор; добѣжав до изгороди, он просунул в щель свою узкую морду, почуял пріятный, знакомый ему запах и тотчас же умолк — лай его перешел в привѣтливый скулеж и он усиленно завертѣл обруб­ком своего всклокоченнаго хвоста.

— Кто бы это? — удивился дѣд Василій, пристально глядя за оконницу и держа козырьком над глазами широкую квадратную ладонь. — Должно быть, тетенька Савельевна за мукой на просфоры поспѣшает, — замѣтил Лука.
— Она самая и есть, — обрадовался дѣд, радушно вставая ей навстрѣчу.
Против их окон, прямо по косогору поспѣшно шла, почти бѣжала маленькая худая женщина с непокрытой головой. От быстраго шага она задыхалась, на впалых щеках яркими пятнами выступил нездо­ровый румянец.

— Ну что ты, Савельевна, запыхалась так, не стряслось ли чего, не приведи Господь? — озабоченно встрѣтил гостью хозяин.

— Не то, родимый, погоди, отдышусь, дух переведу, — с трудом отвѣтила Савельевна, Но не успѣла она обнять Луку, как снова за­говорила :

— Намедни Поликарп с ярмарки вернулся, от Егорушки мнѣ отвѣт привез. Я бѣгом сюда, окажи милость, прочитай. Не вмоготу мнѣ, хочу знать скорѣй — отпустит его Владыка повидаться на Свѣтлое Воскресеніе, — нѣт ли? — Говоря это Савельевна и впрямь дрожала от нетерпѣнія.

Дѣд Василій вскрыл конверт и принялся читать, старательно про­ износя каждое слово :

“ Незабвенная сестрица моя, Степанида Савельевна! Неизмѣнно молю Господа Бога нашего о твоем драгоцѣнной здоровьи; а также прошу у Него сил, дабы смогли мы перенести нашу разлуку. Совсѣм было обнадежился я провести Пасху дома, да видно опять понапрасну. Владыка ѣдет на второй день праздника по епархіи и меня берет с собой. А о том, чтобы мнѣ здѣсь оставаться, и слышать не хочет. Удручен я этим обстоятельством не мало, ибо и я нашу встрѣчу по­читаю за наивысшую для себя радость. Прими смиренно, незабвенная сестрица моя, сіе рѣшеніе. Не растравляй себя, не плачь, не скорби; вѣрю и уповаю, что по милости Божіей соединимся мы еще на этом свѣтѣ.

“Недостойный и единоутробный брат твой Егор”.

Наступило тяжелое молчаніе. Степанида Савельевна сидѣла не­подвижно, опустив понуро голову и тихо плача. Лука крѣпко прижался лбом к ея плечу, не смѣя пошевелиться.

Молчаніе нарушил дѣд Василій:

— Эх-ма, вот так дѣла, и жалиться пойти некому! Соблазн один! Загубят совсѣм человѣка, — с досадой добавил он. — Сдѣлай ми­лость, Савельевна, садись к столу, — чайку попьем, потолкуем; может, чего и надумаем; знаешь: “один ум хорош, а два лучше”.

— Воля твоя, Митрофанович, думать тут нечего; правду говорят добрые люди: “Христос терпѣл и нам велѣл”. Вот и мнѣ теперь пре­терпѣть надо.

— Попробуй лучше, Савельевна, — не унимался старик, — сама Владыку-то умолить. Может, он хоть на самый малый срок отпустит домой Егора по немощи твоей. На тебя, вѣдь, страшно смотрѣть! Ты и впрямь извелась, в чем только душа держится — не понять, а о хо­зяйствѣ и говорить уж нечего! — Я хоть и рад помочь, да один хозяй­скій глаз, пойди, четырех чужих стоит.

— Не знаешь ты, Митрофанович, Егора: не захочет он того. Во всю жизнь не забуду, как послѣ бунтов присудили его безвиннаго на казнь итти. И я, и мать покойница, царство ей небесное, — в ноги ему кланялись, Христом Богом молили: подпиши, Егорушка, бумагу: невинен, вѣдь, ты. А он одно в отвѣт: кабы была на мнѣ какая вина, — я бы прощенія просил, а как без вины надлежит мнѣ муку принять, — то мнѣ никак нельзя. С тѣм, вѣдь, прямо на смерть пошел, а насупро­тив ничего дѣлать не захотѣл. Мать с горя слегла.

Савельевна вся преобразилась от взволновавшаго ее разсказа: гу­бы ея дрожали, пальцы сжатых накрест рук слегка шевелились; но голос зазвучал твердо и увѣренно, когда она продолжала:

— Егора вмѣстѣ с другими поставили в рядок у глубокой канавы за городом. Солдаты прицѣлились по ним, дали залп. Многих не стало. Пальнули еще раз, — всего человѣк пять остались стоять, среди них Егор. Стоит, сердечный, сам не свой, весь обомлѣл. И тут он от всей души молиться начал: “Господи, Іисусе Сыне Божій, помилуй мя”. Слышит — в третій раз посыпались пули; тогда пал он на землю, лежит не шелохнется. Видит — солдаты разставили караул, а сами ушли. Смеркаться начало. Тишина, Напал тут на Егора лютый страх: живому среди мертвецов лежать. Он встал, до часовых совсѣм рукой подать, однако, уж дѣлать нечего, ступил шаг, другой; его не окли­кают… Он и пошел прямо по полю. Идет, сам себѣ не вѣрит: “жалѣют они меня, или впрямь не видят? Кто их вѣдает! Только в сумерках должно быть все в мірѣ стихает и нѣт больше мѣста злу на землѣ”, — думалось ему; а как домой воротился, мы с матерью ахнули, краше в гроб кладут. Повѣдал он нам все до самой малости и говорит:

— Не допустил, видно, Господь безвинную душу погубить, — для Его хвалы буду жить теперь. Он мнѣ Спаситель, — Он и судья. — Не узнать стало Егора с тѣх пор, тихій, смиренный такой; что бывало ни дѣлает, все Іисусову молитву про себя творит. Наконец рѣшил совсѣм от міра уйти, в дальній скит собрался, да тут мать померла, У меня кромѣ него ни души на всем бѣлом свѣтѣ. Егор меня и пожалѣл…
Савельевна умолкла. Лука замер насторожившись, боясь проро­нить слово; его слѣпые глаза пристально смотрѣли перед собой. Куцый, лежа у его ног, положил морду на вытянутыя переднія лапы; пес глу­боко вздохнул и скосил на Савельевну свои черные как маслины глаза, словно и он раздѣлял ея горе. Она нагнулась к нему и потре­пала по спинѣ. А дѣд Василій поник головой и закусив край своей бороды тяжело дышал. Савельевна собрала остатки сил и торопливо закончила свою грустную повѣсть :

— Не настал его час от міра уйти, так он и в міру Богу служил. Всѣ в один голос твердят: “ Божій человѣк” , народ даже стал чтить его. Молва о нем пошла. Многіе просили Егора молиться об исцѣле­ніи их недугов тѣлесных и душевных. Вот тут-то отец Гавріил и за­торопился Егора от здѣшних мѣст подальше убрать: пособил ему, в лавру снарядил, устроил служкой к преосвященному. Как об этом прознали, сам староста к нам пожаловал и говорит: “помѣхой, видно, человѣк Божій настоятелю нашему стал, — не иначе”…

— Не иначе, — согласился дѣд Василій: — Отец Гавріил во всем себѣ урон видит, а в том, что перед властями спину гнет, — в том урону себѣ не примѣчает.

Всѣ продолжали сидѣть задумавшись. Вдруг дѣд Василій ра­достно обратился к своей собесѣдницѣ:

— Знаешь, Савельевна, — “кривда правду гнет, к землѣ прижи­мает, — да правда кривду ломает”. Ты Стратона косого знаешь?

— Как не знать? — удивилась она. — Бредовскій кучер Стратой Сапог? Да он мнѣ кум, а что?

— А то, — вставая рѣзко из-за стола сказал Василій, — что он для барыни своей Дарьи Никандровны ѣдет на монастырскія мельницы за мукой; вѣстимо дѣло, ѣдет порожнем. Была не была, пойду, попы­таю счастья, усовѣщу его взять тебя с собой; наперед знаю, не откажет. Ты заодно и Егора повидаешь, и праздник в святом мѣстѣ проведешь, а от меня ему гостинцы свезешь.

Дѣд Василій бодро зашагал в чулан за перегородкой, в нем зимой варилась ѣда, безпрестанно ставился самовар и сохранялись съѣстные припасы. Тут же у стѣны, в полном порядкѣ были разставлены садовые инструменты, рамки для меда, кадки с солеными овощами. На полках лежали всевозможныя сѣмена, стояли банки варенья, на гвоздях висѣли связки сухих грибов. Все это было результатом непре­рывных трудов дѣда Василія.

— Савельевна, вот для тебя мѣшок крупчатки стоит; возьми его на просфоры и куличи, а здѣсь, — показал дѣд Василій в другой угол, — банка крыжовеннаго варенья Егору, двѣ рамки сотоваго ли­поваго меда, да рыжики соленые передай ему к празднику. Кочаной капусты с мочеными яблоками неимущей братьи раздай, а брату эко­ному бутыль рябиновки, вязки три сушеных бѣлых грибов прихвати; знаю я их, — алчны, как волки, так в руки и смотрят, даром, что “ монаси” !

Савельевна, стоя рядом, внимательно слушала его; при перечнѣ гостинцев она, для памяти, загибала палец за пальцем, стараясь запомнить все в точности.

Лука, не в силах больше сдерживать своей радости, — подбѣжал к ним и, не дожидаясь конца разговора, протянул Савельевнѣ не­большой сверток, завернутый в клочок оберточной бумаги.

— От меня тоже гостинец дядѣ Егору, я ему четки у странниц раздобыл, кипарисовыя, настоящія Іерусалимскія.

Мальчик был несказанно рад и за Егора, и за Савельевну, и. главное, тому, что дѣд Василій так просто разрѣшил несчастье своих бѣдных друзей. Растроганная Савельевна принимала все без ненужных возраженій.

Дѣд Василій на-ходу давал послѣднія распоряженія:

— Пока меня не будет, ты, Савельевна, окажи такую милость, снеси на возок корзины на вербу, — нынче для церкви за ними ѣдем; сотовых рамок тоже штук десять прихвати, в той сторонѣ будем, — заодно их поставлю. Взгляни, кругом яблони как невѣсты стоят, гус­тым бѣлым цвѣтом убраны; знать, взятка меду большая будет…

— Эх, чуть было не забыл, — хлопнул он себя по лбу, — ты говорила — Поликарп на ярмаркѣ был? Должно все пропил, дѣти дома с голода воют. Захвати для них мѣшок картошки, что ли, да яблок моченых.

— Воля твоя, Митрофанович, угомонись! — рѣшительно возра­зила Савельевна.

— Ладно, ладно, теперь все, кажись?

Обернувшись с порога он громко крикнул Лукѣ:

— Для скворушки своего, сынок, не забудь на полкѣ новую скворешницу! А я телѣжку с поклажей, воротясь от Стратона, сам свезу. Мимо тебя, Савельевна, ѣхать будем, там твою поклажу у плетня и сбросим.

И дѣд Василій увѣренный шагом пересѣк двор, площадь и скрыл­ся за поворотом улицы; Куцый бѣжал за ним по пятам.

ІV. — “ГОРЕ ВАМ…”

Бом… бом… бом…

Унылый, протяжный великопостный благовѣст созывал вѣрую- щих к обѣднѣ.

Вскорѣ собор наполнился молящимися; Страстная подходила к концу и многіе спѣшили отговѣть до заутрени.

В этот день отец Гавріил литургисал особо-торжественно. Одарен­ный тонким музыкальным слухом, он всегда служил с необыкновен­ным блеском и усердіем, старательно избѣгая пропусков или сокра­щеній, отчего церковныя службы получали при нем чисто монастыр­ское благолѣпіе.

В концѣ литургіи, выйдя на амвон, он обратился к своей паствѣ с поучительным словом:

— Возлюбленныя чада мои!

— Великій четверг является едва ли не одним из самых знамена­тельных дней в сознаніи каждаго истиннаго христіанина, — начал отец Гавріил, спокойным, мѣрным голосом. —■День этот посвящен воспоминаніям о послѣдней днѣ, проведенном Господом нашим Іисусом Христом еще на волѣ — в кругу Своих учеников. Зная, что уже настает час Его страшной кончины, Іисус Христос собирает их вокруг Себя, чтобы оставить Свой послѣдній завѣт, для того, чтобы уже в послѣдній раз указать им путь, по которому они должны неуклонно слѣ­довать, когда Его больше не будет среди них.

— Знал Он также, что ученики Его далеко не сразу послѣдуют за Ним и что теперь Он должен будет, буквально через нѣсколько ча­сов, покинутый ими всѣми, — взойти один на Голгофу, чтобы испить там неминуемую чашу страданій.

Отец Гавріил остановился; обвел присутствующих испытующим взглядом; лица стоявших в церкви людей с напряженным вниманіем были устремлены к нему. И не страшась уже больше не быть услышан­ным, он обратился прямо к людям тут, почти рядом с ним стоявшим и замиравшим от его слов:

—■Отступничество и малодушіе, которыя, Он знал, проявят апо­столы послѣ того как стража придет за Ним, — не смутили Христа. Он принимает их слабость, в соотвѣтствіи с волей пославшаго Его Отца. И спокойно, без малѣйшей тѣни упрека, сняв с Себя верхнюю одежду, — омывает ноги Своим ученикам. И совершает это праведный из праведных, безгрѣшный и неповинный Агнец Божій в недосягаемой славѣ Своей чистоты! Он омывает ноги не только любящим Его, но и тому, который, уже продав Его первосвященникам, — предаст Его на позорную смерть. Этим самым Іисус Христос явил міру ни с чем не сравнимый примѣр смиренія и любви. И в самом дѣлѣ, — без смире­нія и любви — христіанства нѣт и быть не может!

Отец Гавріил закрыл глаза и напряженно сосредотачивался, боясь упустить главную нить мысли; овладѣй, наконец, ею вполнѣ, он про­должал :

— Кромѣ того, Іисуса Христа волновало тщеславіе Его учеников. Он опасался, как бы они, оставшись одни, не стали превозноситься друг перед другом. Он старался в послѣдній вечер Своей проповѣди омовеніем ног наглядно показать им, что начальствующіе пусть считают себя служащими, а первые — послѣдними!

— Как же мы смѣем называть себя христіанами, когда постоян­но, не взирая на полное свое ничтожество, превозносимся друг перед другом? Что же это значит? Или мы забыли слова Господни, что ни­кто есть ни выше, ни больше каждаго из нас, или прямо хотим нару­ шить послѣдній завѣт Божій?

— И как часто мы соблюдаем посты, исполняем обряды и даже творим молитву — автоматически, по привычкѣ, словно заученный урок. Вѣдь этим мы обманываем только самих себя и мѣшаем исполненію нашего подлиннаго христіанскаго долга, то-есть, сами отдаляем себя от Бога.

-— Я и хотѣл обратить ваше вниманіе на то, что не девятнадцатью вѣками раздѣлены мы с Господом нашим Іисусом Христом, и не смер­тью Его, конечно, — а лишь живущими в нас чувствами: гордости, тщеславія и маловѣрія…

— Но не забывайте — неожиданно наступит час, когда перед Творцом всей вселенной каждый человѣк, в своей душевной наготѣ, должен будет дать у престола Всевышняго отчет за всѣ свои грѣхи. И мы знаем, как тогда восплачут богатые и возопіют знатные, полу­чившіе уже свою награду на землѣ. Страшная участь ждет нераскаяв­шагося вельможу и властелина, поверженных в геенну огненную! Воз­радуется лишь раскаявшійся от всей души грѣшник и станет ярким свѣтильником в царствіи Божіей!.. Безспорно и очевидно: — богат­ство, званія, чины не смогут там спасти нас и, наоборот, лишним бременем лягут на чашу вѣсов.

— Итак, — воскликнул отец Гавріил: — перед нами лежат два пути — путь наслажденій и богатства, ведущій к неминуемой гибели; и другой путь — путь раскаянія, смиренія, состраданія и любви, — путь спасенія и жизни вѣчной!

— И как, казалось бы, ни просто сдѣлать выбор, но мы, по своей немощи, не в силах бываем совладать со своими страстями и, сбива­ясь с праведнаго пути, — блуждаем во тьмѣ, не находя выхода из тупика. Но выход есть; Господь и его указал нам. Выход этот: рас­каяніе! Помните об этом всегда, чтобы с вами в жизни ни случилось. Ибо не для праведных пришел в мір Господь, — а для того, чтобы призвать грѣшника к покаянію…

Отец Гавріил повысил голос, его безкровные, бѣлые пальцы клещами впились в наперсный перламутровый крест, он всѣми силами старался сдержать свой порыв.

—Возлюбленныя чада мои, в дни святой седмицы, оставив всѣ суетныя, житейскія заботы, помните лишь об одном: — что всѣ мы, слабые, блудные и грѣшные сыны Божіи, можем уповать только на всепрощеніе и милосердіе Всевышняго. И возопіем из глубины души: — услыши, о Господи, к Тебѣ несущіяся мольбы и не дай погибнуть во грѣхѣ, — но просвѣти, Боже всемогущій, зачерствѣлыя сердца наши. Аминь!

Храм замер. Такой проповѣди не ждал никто. Многіе плакали.

Подходя ко кресту, отца Гавріила поздравляли, сравнивая, в глаза, с Іоанном Кронштадтским.

Мѣстная богачиха, Дарья Никандровна Бредова, величаво стояла поодаль в полутемном храмѣ, ожидая, когда священник выйдет из ал­таря, чтобы лично поздравить его с блестящей проповѣдью и передать, привезенныя ею из собственной оранжереи, чудесныя орхидеи для украшенія плащаницы.

Отец Гавріил растроганно благодарил знатную даму и за цвѣты, и за выраженную ею похвалу его ораторскому дару. Во взаимно прі­ятной бесѣдѣ они направились к выходу, гдѣ Бредову ждал заѣхавшій за нею ея двоюродный брат.

Глаза, голос и вся фигура сопровождавшаго ее отца Гавріила из­лучали теплую ласку. Здѣсь же на паперти был и Лука; взволнованный, потрясенный словом настоятеля, он с трепетом дожидался отъѣзда Бре­довой, чтобы самому обратиться к священнику со своей завѣтной мечтой.

Его выразительное лицо с громадными глазами привлекло вни­маніе Бредовой; она задержалась, умиленно глядя на ребенка:

— О mon Dieu!.. Il est superbe!.. — вырвалось y нея.

— Да, это общій любимец, — подхватил отец Гавріил, желая показать, что и он прекрасно понимает по-французски.

Дарья Никандровна легко, почти не касаясь земли, подошла к мальчику:

— Я бы хотѣла купить у тебя образок Архистратига Салафаила, молитвенника за людей перед Богом, — жеманно улыбаясь сказала она обращаясь к Лукѣ.

Отдѣльнаго изображенія Архистратига Салафаила у Луки не ока­залось и он предложил Дарьѣ Никандровнѣ иконку всѣх чинов ан­гельских. Протягивая ребенку большую рублевую монету, она взяла образок, быстро поклонилась отцу Гавріилу и, не цѣлуя ему руки, на­правилась к своему экипажу, из котораго сошел ей навстрѣчу Иван Дмитріевич Бредов, ея двоюродный брат, профессор археологіи, зна­менитый ученый, человѣк еще не старый, высокій, сутулый и очень худой. Он издали замѣтил провожавшаго Дарью Никандровну свя­щенника и подойдя учтиво раскланялся с ним.

Отец Гавріил, окрыленный чрезвычайным успѣхом своего крас­норѣчія, не сдержался и, не успѣв еще поздороваться с Бредовым, прямо обратился к нему с нарочитым вопросом:

— Я вижу, Иван Дмитріевич, вы настоящим атеистом стали; вас даже на Страстной недѣлѣ в церкви не видно?

— Насколько помню, — щурясь отвѣтил Бредов, — атеистами называют людей не признающих Бога? — Я же не только не отрицаю, но, напротив, всю жизнь ищу Его.

— Церковь, как мнѣ кажется, — возразил отец Гавріил, — является тѣм мѣстом, гдѣ люди ищущіе Бога легче всего могут обрѣ­сти Его.

Бредов хладнокровно принял вызов и не спѣша заговорил когда Дарья Никаидровна заняла свое мѣсто в роскошном англійском ландо. — А я полагаю — именно Церковь непрерывно старалась уга­сить тот немеркнущій свѣт, который нам был ниспослан через Іисуса Христа. И в Церкви Его уже нѣт давно!
— Но, вѣдь, это же парадокс, плод вашей, извините, досужей фантазіи, — возмущенно развел руками отец Гавріил, — и отвѣчать вам мнѣ просто нечего.

— А такое соединеніе как, с одной стороны, христіанская про­повѣдь, а с другой понятіе воинствующей Церкви, — не парадокс по вашему? И не только воинствующей, но и сжигающей на кострах, гноящей в ямах и анафематствующей! Когда, первоначально, по опре­дѣленію самого Христа, — единственным отличительным признаком христіан должна была быть взаимная любовь между ними, т. е. внутреннія отношенія среди Его послѣдователей, а не внѣшніе знаки отличія, не рыба и не крест! В теперешнем же видѣ, — продолжал Бредов, — само собой разумѣется, Церковь опрокидывает весь смысл своего возникновенія, раз стали возможны неслыханныя жестокости с иновѣрцами, звѣрскія гоненія еретиков, уничтоженіе огнем и мечом цѣлых иноплеменных культур. Это же неопровержимая иллюстрація того, как “превосходно” понимает и исполняет Церковь переданное ей ученіе о милости.

— Иван Дмитріевич, помилосердствуйте, — перебил Бредова отец Гавріил. — Нельзя же, в самом дѣлѣ, всѣ эти болѣзненныя явленія, накопившіяся на протяженіи многих вѣков, нанизывать подряд одно за другим, умышленно обходя молчаніем истинных великанов хри­стіанства, порожденных православной Церковью, как-то: — Сергія Радонежскаго, Филиппа Митрополита Московскаго, Патріарха Гермогена, Серафима Саровскаго и многих других, просіявших в землѣ русской и объединивших людей во имя Христа чистотой и силой своей вѣры, а пароксизмы переживаемые Церковью присущи ей по­ стольку, — поскольку подвержен болѣзни любой живой организм. И только.
— Не забывайте и вы, отец Гавріил, — возразил Бредов, — что именно этот живой организм, о котором вы сейчас упомянули, в лицѣ собора епископов, лишил сана Святого Филиппа, Митрополита Мо­сковскаго, и этот же живой организм, осмѣлившись присвоить себѣ право монопольнаго распространенія христіанскаго ученія, не спра­вился со взятой на себя задачей и безвозвратно погубил его. Погубил с того момента, когда новое вино Божественнаго Ученія Христа о не­ прерывном состояніи души человѣка в неизмѣнной кротости, в незло­бивости и всепрощеніи, он налил в старые мѣхи обряднаго язычества. И это послѣ того, как Христос дал нам новое ученіе о Любви, о величіи человѣческой личности; озарил глубочайшим смыслом весь духовно нравственный мір людей, открыв им царствіе Божіе в них самих; со­здал совершенно иное міровоззрѣніе, отдающее предпочтеніе бѣдному перед богатым, убогому перед могучим, терзающемуся грѣшнику перед самодовольным праведником: Он поучал уподобляться полевым лиліям, небесным птицам, маленьким дѣтям, и, наконец, заповѣдал не заботиться о завтрашнем днѣ, обогащаться отдавая, поклоняться Отцу в духѣ и истинѣ. Что же осталось от всего этого? И кто виноват в том, что Церковь перестала быть дѣйствительной духовной руководи­тельницей людей? — в крайнем возбужденіи спросил Бредов.

— А раз утрачено это водительство, — не дождавшись отвѣта продолжал он, — то его быстро замѣнят новым идеалом и, конечно, не подражаніем прежнему, а діаметрально противоположным, матеріали­стический и антихристіанским. И если вы называете это время — временем пришествія антихриста, то необходимо быть готовым к за­щитѣ христіанства, а не заниматься наградами, чинами и обрядами!

Отец Гавріил был уже не рад, что затронул этот вопрос, он отсту­пил на шаг желая прекратить разговор. А чтобы что нибудь отвѣтить, он раздраженно бросил послѣднюю фразу:

— Опровергать, критиковать и оспаривать все существующее черезчур уж просто, Иван Дмитріевич; гораздо интереснѣй знать, какой позитивный выход вы предлагаете, что хотите противопоставить несомнѣнно растущей угрозѣ? Вы человѣк образованный, незави­симый и ничѣм не связанный; к тому же вся передовая пресса к вашим услугам.

Отходя, в свою очередь, к экипажу, Бредов сказал:

— Нѣт. Поздно! Не статьи нужны, а подвижники, такіе исполины как Іоанн Златоуст, заставлявшій трепетать и самодержцев, и рабов… — и, подумав, с грустью прибавил как бы самому себѣ : — да, поздно !

— Вот у всѣх у них так, ни на что больше, кромѣ красиваго фонтана слов, ума не хватает, — не без злорадства подумал отец Гавріил, вошел во двор и остановился у церковной ограды, ожидая, когда Бредовы уѣдут.

Иван же Дмитріевич, откинувшись на заднее сидѣніе коляски, глубоко задумался, печально глядя на залитые ослѣпительный солнеч­ным свѣтом золотые купола храма: “есть вещи, с которыми невоз­можно согласиться, их несомнѣнное для окружающих очарованіе опре­дѣленно чуждо мнѣ и несмотря на это, помимо воли и против собст­веннаго желанія, я постоянно чувствую их власть над собой”. Однако, вслух он шутливо добавил, обращаясь к упорно молчавшей и таин­ственно улыбавшейся Дарьѣ Никандровнѣ: “Эдак твой, с позволенія сказать, Савонарола своими наскоками всѣх скоро от Церкви отвадит”.

Кучер поправлял подпругу и коляска задержалась. Отец Гавріил нахмурился и дернул себя а бороду что всегда означало у него крайнее раздраженіе. Стоять так на виду у всех – дожидаясь отъезда Бредовых – было слишком удивительно, уйти же прочь казалось нетактичным и не совсем удобным. Нерешительный голос Луки вывел его из раздумья :

– Батюшка, отец Гавріил, помоги мне, – показывая на свои слепые глаза сказал мальчик.

– Чем я могу тебе помочь? – удивился священник, приветливо отзываясь на просьбу Луки, которая так удачно вывела его из оцепененія.

– От слов твоих мне всю душу нынче так и дернуло, так и защемило. Вот, думаю, распустило бы глаза мои, дабы ты на Пасхальной обедне за проскомидией вознес молитву и о моей немощи. – Говоря это, мальчик раскраснелся от волнения; он комкал слова, и от этого еще больше робел.

– В светлую ночь открыта царская завеса и молитва твоя, целиком, прямо идёт к Богу, – несвязно лепетал Лука. Но экипаж Бредовых тронулся, отец Гавріил, отслужившій длинную литургию Василія Великаго, почувствовал усталость и заторопился поскорее уйти в себе, чтобы успеть отдохнуть перед предстоящим ему еще сегодня чтеніем двенадцати Евангелій. Тем более, что как раз перед Страстной неделей свалился, тяжело захворав от строгаго поста и длинных великопостных служб, второй священник собора – очень дряхлый старичок отец Николай  и отцу Гавріилу пришлось нести на своих плечах все церковныя службы. Разговор с Бредовым вывел его из душевного равновесія и он, окинув холодным, злым взглядом сидящаго у его ног Луку, резко прервал мальчика на полуслове :

– Не искушай Господа Бога твоего, Лука, – а о страждущих и болящих я так молюсь постоянно…

И еще раз дернув себя за бороду, отец Гавриил громко захлопнул за собой входную дверь храма.

– Ушел, – с чувством жгучаго стыда подумал Лука и по лицу слепого мальчика пробежала судорога от горькой обиды.

Но над ним уже склонился, слышавшій все, дед Василій, как будто желая принять на себя всю силу удара. Старик живо привлек мальчика к себе и глядя его по волнистым, льняным волосам, приговаривал :

– Не тужи, сынок, не надо! Если веру имеешь величиной с горчичное зерно, Господь услышит тебя. Только полагайся не на людей, а уповай на милость Божью!

Он утешал Луку, но не мог побороть поднявшагося в глубине души голоса :

– Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры!

V. – СТРАСТИ ГОСПОДНИ

Приближеніе праздника пропитывало уже весь воздух: заутреня была не за горами и всѣх охватило радостно-приподнятое настроеніе… Цѣлый день без устали хлопотали хозяйки: — красили яйца, пекли куличи, терли творог, запекали окорока…

Но с наступившем вечерних сумерок, позабыв недавнія тревоги и не замѣчая больше усталости, всѣ и вся спѣшили в церковь за страст­ными огоньками. Шли и старые и малые, и даже тѣ, кто обычно и не бывал в церкви. В этом всеобщем порывѣ православнаго народа чувствовалась ничѣм не сокрушкмая сила…

Да и вряд ли кто сумѣет устоять и не быть увлеченным в собор, в котором в этот день идет единственная служба в году — чтеніе 12-ти Евангелій: простыя слова ея дышат непередаваемым трагизмом и вос­крешают в душѣ каждаго вѣрующаго с дѣтства знакомый восторг!

Несмотря на приближеніе неминуемой грозы, ощущавшейся в духотѣ жаркаго, тихаго вечера, люди все шли и шли, стекаясь по узким уличкам стариннаго города. Многіе шли издалека, из отдаленных предмѣстій за городской чертой. И перед этим несмѣтным числом на­рода храм настеж распахнул свои тяжелыя двери.

Хотя утреня только еще началась, но в самой церкви не было больше свободнаго мѣста и запоздавшіе, не имѣя возможности протис­нуться через толпу, оставались в саду за церковной оградой; сюда через открытыя окна и двери доносились знакомыя слова молитв, воз­гласы и пѣніе… У ветхаго деревяннаго моста через бурную Чичиклею, соединявшаго пригороды с торговым центром, неожиданно встрѣ­тились Фёкла со спѣшившими в храм Ириной и старым Порфиріем. Ирина шла спокойная, просвѣтленная. Она встала сегодня до зари, умылась по старинному обычаю непочатой водой из колодца и теперь во всем чистом направлялась к вечернѣ, поддерживая одной рукой опи­равшагося на клюку Порфирія. В такой великій день, встрепанная, взлохмочениая Фёкла, похожая на мокрую курицу, удивила ее.

— Хорошо ли, Фёклуша, удалось тебѣ тѣсто? — освѣдомилась она. — Ох, Иринушка, и не напоминай, Христа ради, про него!
— А что? — заволновалась сердобольная Ирина.
— Да вот, только развела я по утру тѣсто, как Ванюшка, стар­шой сын Поликарпа, бѣжит по двору и кричит: “Ой, тетенька, иди скорѣй, мамка зовет: Красуля наша не отелется никак. Окажи ми­лость, пособи ей” .

— “А что за нечистая сила надоумила твою Красулю телят плодить, когда у меня тѣсто стоит? ” — спрашиваю я его, а у самой, вѣришь ли, одно на умѣ: ежели околѣет корова, Поликарпиха со своими молодцами — мал-мала меньше — совсѣм с голоду пропадет.

— Н у уж завела про рябой кобылы сон, — проворчал себѣ под нос старый Порфирій.

Но Фёкла не обратила на это замѣчаніе ни малѣйшаго вниманія:

— Набросила я платок на плечи и кричу Терентію: эй, дѣд, при­ смотри что ли за тѣстом, вон над тобой на печи стоит. А он мнѣ в отвѣт только рукой махнул. Дай, мол, покой, отвяжись, не докучай по­ напрасну: я и сам знаю, что надо дѣлать. Ну, я бѣгом со двора. Прибѣгаю к Поликарпу как раз во-время. И что ж ты думаешь? — Не оставил их Господь, одарил горемычных к свѣтлому празднику: принесла им их Красуля парочку телят, телку да бычка. Поликарп земли под собой не чувствует, — на радостях сосѣдей зазвал, потчует.

Видно было, что и перед Фёклой в долгу не остались и угостили ее изрядно.

— Ну, а я с дѣлом справилась и навеселѣ домой ворочаюсь. Только с гумном поравнялась, слышу, будто мой Терентій не своим голосом орет. Что за нелегкая его мордует, — думаю. Или какой душегуб с большой дороги его во снѣ хватил увѣсистым ломом по лбу? Вхожу и обомлѣла, неги подкосились, вѣришь ли, слова вымолвить не могу. Мечется по избѣ Терентій и орёт что есть моченьки: “Трес­нула моя головушка, простите за выраженіе, текут мозги! Матерь Пре­чистая, пропал я совсѣм! Богородице Дѣво, помоги!!!”. И откуда у него такая прыть взялась, не пойму? Со страху заикаться перестал. Только вижу, на самом дѣлѣ, с головы его по плечам течет гуща. Бывает же, — думаю, — прости Господи, в такой пустой башкѣ столь­ко мозгов! А сама, не знаю с чего, глянь на печку, да так и ахнула! Иринушка, голубушка, — это тѣсто мое перешло да на соннаго дѣда попало. Вот вѣдь какая бѣда стряслась ! И что ты, — говорю, — сонная тетеря, орешь как зарѣзанный, не видишь что ли — это тѣсто вытекло на тебя, чего зря людей пугаешь?! Ну да что с дурака спросишь? С него как с гуся вода. Всѣ взятки гладки, — с горькой усмѣшкой закончила Фёкла.

Ирина шла с ней рядом молча, но по ея лицу видно было, как она радуется удачѣ Поликарпа, сочувствует Терентію и сокрушается Фёклиной бѣдой.

Для выигрыша времени, пошли они сокращенным путем по за­ дворкам и впопыхах натолкнулись на группу бродячих цыган: их табор, пользуясь приближеніем праздника, расположился на опушкѣ лѣса. И хотя ежегодно эта остановка стоила жителям тяжелых краж: лошадей, рогатаго скота и домашней птицы, и хотя крестьяне неод­нократно грозились взять на вилы конокрадов, — теперь деревенская молодежь, позабыв прежнія недоразумѣнія, украдкой веселилась до упаду. Поминутно, то тут, то там, вспыхивали взрывы неудержимаго хохота. От любопытства у Фёклы разбѣжались глаза. Она подошла к толпѣ зѣвак окруживших плотным кольцом пришедших цыган. В цен­трѣ молодой, курчавый цыган в широкополой шляпѣ, с огромной серь­гой обручем в лѣвой ухѣ, водил на цѣпи медвѣдя. Топтыгин покорно становился “раскарякой” на заднія лапы, изображал, по желанію, то пьянаго купца, то крадущих горох баб, то мужиков вяжущих снопы; он кувыркался, дурачился, озорничал… Рядом с ними красавица цыганка в ярко алой шелковой косынкѣ, расшитой по краям золотыми монет­ ками, в пестрой полосатой юбкѣ, в кружевной дырявой шали, — дер­жала на плечѣ привязанную обезьянку, которая кривлялась, гримас­ничала и рьяно колотила крошечным морщинистым кулачком в раз­украшенный лентами бубен; послѣ представленія она налету подхва­тывала бросаемую со всѣх сторон мелочь. Гурьба мальчишек с ранняго утра неотступно шла за цыганами, вытряхивая из карманов послѣдніе мѣдяки.

— Это в святой-то день! — замахнулся на них клюкой старый Порфирій. — Ишь ошалѣлые, им на свѣчи, пойди, денег дали, в храм Божій на Страсти отпустили, а их лукавый за этим хвостатым чортом цѣлый день водит. И околодочный, пёс его раздери, чего зѣвает, за порядком не смотрит?!

При словѣ “околодочный” цыганка насторожилась, зорко по­смотрѣла на старика и чтобы отвлечь его вниманіе быстро подошла к ним, покачиваясь на широких бёдрах, шурша разноцвѣтными юбками, ловким движеніем схватила лѣвую руку Ирины и сладко, нараспѣв, забормотала странным гортанным говорком:

— Дай, красавица, ручку, — погадаю, ой хороша женишка сы­щешь, скоро замуж выйдешь, богата будешь, за морями в чужих зем­лях, касатка, жить будешь…

— Врешь ты все, чумазая, какія там моря да земли! — нетер­пѣливо перебила ее Фёкла: — лучше сон разгадай; вот вижу, будто вхожу я в новую избу, посреди ея стол стоит, бѣлой скатертью крыт, на столѣ два зуба рядышком лежат: один вродѣ коренной, корявый такой, а другой поменьше, молочный. Ощупала я пальцем рот, нѣт, — не мои они, мои всѣ налицо, цѣлы, а болят так, будто все нутро мнѣ вывернуло. Гляжу, а изба уже полным полна всякаго народу: Иринущка тут, и Порфирій, и Поликарпиха с ребятами, и Терентій мой и даже сам барин Иван Дмитріевич с Бредихой своей, ей Богу! И всѣх будто одна кручина гложет. Обернулась я к столу, а он пуст и зубов на нем не стало; только примѣчаю, всѣ в окна уставились, а зубы-то, зубы на облачках сидят, да сверху нам кивают, радостные такіе, привѣтливые… Проснулась я в холодном поту. И чего только не приснится, право?.. Ну, сказывай к чему это?

Цыганка сначала потупилась, потом, взмахнув черными как смоль рѣсницами, зло отчеканивая каждое слово, прошептала:

— Дурная примѣта, зря на праздник идешь, — на похоронах раньше будешь.

— Ни дна тебѣ, ни покрышки, окаянная ! — в ужасѣ вскрикнула Фёкла; отпрянула от цыганки и без оглядки пустилась вниз по мо­стовой.

— Ох, ох, ох, за дурной головой и ногам горе, — пускаясь вдо­гонку за Фёклой желчно бурчал старик. — Получила старая хрычовка “ новую избу с зубами” — передразнил он ее. — “ Накося — выкуси!” — показал Порфирій в спину Фёклѣ огромный кукиш.

— Быть бѣдѣ!.. — незамѣтно осѣняя себя крестным знаменіем подумала Ирина.

Уже входя на церковный двор, они увидѣли как дѣд Василій чин­но, не спѣша прошел на колокольню; была пора начинать и он одним громким ударом большого колокола оповѣстил вѣрующих о началѣ чте­нія 12-ти Евангелій.

Сразу в руках молящихся затеплились и засіяли огоньки заж­женных ими свѣчей. И в небесном сводѣ ясно мерцавшія звѣзды, вид­нѣвшіяся в прорѣзах черных нависших туч, тоже казались огоньками зажженными чьей-то невидимой рукой…

— Слава страстем Твоим, Господи, — грянул хор.
Отец Гавріил, стоя посреди храма перед святым распятіем, при­ступил к чтенію перваго Евангелія.
Перед внутренним взором слѣдящих за чтеніем постепенно стали воскресать страшныя картины: предательства у ворот Гефсиманскаго сада, глумленій во дворѣ первосвященника, растерянности Понтія Пилата, молчанія во время суда над Ним всѣх Его послѣдователей и, наконец, — позорной и мучительной смерти Сына Божія на крестѣ !

И у людей сжималось сердце и в глубинѣ сознанія смутно шевели­лась мысль о том, что, хотя мы сейчас, стоя здѣсь, вполнѣ искренне осуждаем предательство Іуды, нерѣшительность Пилата и отступни­чество Петра, но по существу мало чѣм разнимся от них. И в страхѣ Божіем, с трепетным чувством стыда, единственным еще не утрачен­ным благом, -— люди усердно крестились стоя на колѣнях, одновре­менно ужасаясь и своему собственному душевному убожеству.

“Разбойника благоразумнаго во едином часѣ раеви сподобил еси, Господи, и мене древом крестным просвѣти и спаси мя !” — разнес­лись в ночной тишинѣ аккорды пѣснопѣнія изумительной красоты о раз­бойникѣ, единственном, осмѣлившемся вслух заступиться за безвинно осужденнаго, распятаго на крестѣ вмѣстѣ с ним — Іисуса Христа!

Вдруг раздался страшный треск, гул колоколов, шум паденія: все разом всколыхнулось; послышались визг, дѣтскій плач и рыданія… Обезумѣвшая от испуга толпа хлынула наружу, в общей суматохѣ Луку чуть было не раздавили, прижав к шершавым перилам лѣстницы. Ото всюду понеслись восклицанія:

— Дѣд Василіи оступился в потемках… Слетѣл со звонницы… Разбился насмерть… Еще дышит…

Лука, как безумный, рванулся из тѣснившаго его со всѣх сторон потока людей и, глотая находу слезы, устремился вглубь двора к ко­ локольнѣ. Жутки были в этот миг его слѣпые раскрытые глаза. И перед его страданіем люди невольно разступались, образуя свободный про­ход. Судорожно ухватившись руками за распростертаго на землѣ уми­рающаго старика, Лука, содрогаясь в рыданіях, прижался к нему всѣм тѣлом, надрывисто повторяя:

— Не уходи, дѣда, не надо! Ой, дѣда, дѣда, не могу!

С оборванным куском веревки на шеѣ, словно вынырнул из под земли и Куцый: почуяв близкую кончину своего друга и любимаго хозяина, он примчался к нему, лизнул на прощанье руку и, сѣв у его изголовья, протяжно, жалобно завыл…

Дѣд Василій пріоткрыл глаза, обвел затуманенным взглядом во­круг и глубоко вздохнул. Конец.

Больше уже Лука ничего не помнил: он закричал и потерял сознаніе.

Много, много спустя, придя в себя, Лука почувствовал в своих объятьях дрожащаго мелкой дрожью Куцаго; ощупав руками около себя он понял, что сидит на паперти храма, на своем обычном мѣстѣ у входной двери; мало-помалу сознаніе стало возвращаться к нему; он прижался затылком к холодным каменным плитам, силясь припомнить всѣ событія этой ночи, понять, как мог он здѣсь очутиться и сколько минуло времени с тѣх пор, как он лишился чувств?

Тут впервые с полной ясностью открылась ему ужасная пустота и ничѣм не поправимая утрата, происшедшая в его жизни. Тупая боль щемила грудь; кругом нѣмое безлюдіе, мертвая тишина ночи сковала, спящую землю. Не зная куда итти и гдѣ искать останки дѣда Василія, — Лука в безысходной тоскѣ повернул искаженное страда­ніем лицо к церкви прося помощи, сил и защиты и… и вдруг весь похолодѣл. На мгновеніе он обмер, вскочил шатаясь, хотѣл крикнуть — “Я вижу!!” Но голос пресѣкся, крик замер; не смѣя оторвать глаз от льющагося свѣта прекрасных звѣзд, он смотрѣл и смотрѣл, как зачарованный, на высокое темно-синее небо и не мог налюбоваться. Не­ проницаемая черная пелена спала с его глаз и перед ним открылась безграничная красота новаго міра, красота игры свѣта и тѣни.

В изступленіи Лука упал на землю, цѣловал ее, прижимал щеки к мягкой душистой травѣ и, тихо смѣясь, упивался вновь обрѣтенный блаженством…

Он не старался даже понять происшедшаго с ним чуда, осмыслить его. Он поднялся и еле держась на ногах побрел прочь по длинным ря­дам пустынных улиц.

Залитые прозрачно-лунным свѣтом бѣлые заборы и стѣны домов отливали серебристо-голубым сіяніем и неописуемая радость наполнила всю его душу.

VI.— КРЕСТ

Рѣжущій свѣт освѣщеннаго стекла внезапно ослѣпил Луку, — он зажмурился и почувствовал, что стоит на порогѣ своего дома. Инстинкт привел его прямо к родному гнѣзду. От одной мысли увидѣть мать молотом ударило сердце в груди.

Нащупав ручку, он вихрем распахнул входную дверь, готовый броситься к ней на шею с радостным криком: “ Я вижу, мамка, — я прозрѣл !” .

Но мать не почувствовала охватившаго Луку волненія; она оста­лась безучастной к его приходу, не повернула даже к нему своего лица и, продолжая накрывать на стол, недовольным, ворчливым тоном встрѣтила его:

— Чего ты застрял в открытой двери, входи что ли живѣй, да закрой ее.

Замѣтиъ у себя под ногами Куцаго, она прибавила:

— Зачѣм ты, прости Господи, сюда этого урода таскаешь? Здѣсь и без него повернуться-то негдѣ!

Лука безмолвно смотрѣл и ничего не мог сказать ей. От этого жесткаго голоса, этих безжалостных слов, язык прилип к гортани, он съежился весь, вобрался в себя как улитка и, плотно затворив дверь, молча прошел в комнату, — выложил на край стола заработанныя деньги и как подкошенный свалился на стоящій рядом топчан. Его му­чила жажда, горѣла голова, в ушах стоял непрерывный звон, по спинѣ холодной змѣйкой пробѣгал озноб. Но Лука неподвижно застыл, слѣдя с возрастающим интересом за происходящим в избѣ, хотя он еще не успѣл пріобрѣсти навык различать видимое, так как привык распозна­вать вещи только ощупью.

Куцый, поджав обрубок своего хвоста, забился под Луку и лежал, изрѣдка вздрагивая всѣм тѣлом. Мальчик в глубинѣ души был увѣрен,что дѣд Василій сразу бы угадал его смятеніе и не “занехаял” бы его так. Как бы в подтвержденіе его грустных мыслей — мимо прошла мать, собрала со стола пятаки в кулак, процѣдила сквозь зубы:

— Не густо! — и отошла к плитѣ.

Лука нс повѣрил глазам, так мало походила эта странная, рѣзкая женщина на кроткій, теплый образ матери, который он создал в своем воображеніи, лелѣял и любил с ранняго дѣтства. При взглядѣ па нее ему пришли на ум холодныя, шершавыя перила церковной лѣстницы и он безпокойно заерзал на мѣстѣ, озираясь по сторонам затравленным звѣрей.

В противоположном углу избы сидѣли на половикѣ, оживленно разговаривая, его брат Темка с сестрой Вѣрой. Лука узнал обоих по голосу и принялся несмѣло разглядывать их, поражаясь необыкновен­ным между ними сходством. Они уже давно вернулись с матерью из церкви, но не из городской, а из кладбищенской часовни: Темка сты­дился сидящаго на паперти брата и бесясь насмѣшек школьных това­рищей в городской собор носа не казал.

Молва о смерти дѣда Василія не дошла еще к ним и каждый спо­койно продолжал заниматься своим дѣлом. Вскорѣ мать позвала к сто­лу. Замѣтив неподвшкно лежащаго Луку, опа участливо спросила сына:

— Чего ты, Лукаш, “наеженился” так? ѣсть будешь?
— Не можется мнѣ. Тошно, — слабым голосом отвѣтил мальчик. — Ну, раз так, — лежи смирно; я тебѣ туда щей подам. Это духота в церкви умучила тебя.
Отойдя к столу она принялась разливать по приборам горячія постныя щи, почти безсознательно отцѣживая из деревянной миски Луки всю гущу и подбавляя ее в Темкину тарелку. Лука, слѣдящій неотступно за каждым движеніем, за малѣйшим жестом матери, сра­зу сообразил, что из его тарелки вылавливали лакомые кусочки для меньшаго брата — любимца матери и ему вдруг все стало невыносимо противно. Только тут ему бросилась в глаза разница в их одеждѣ — он замѣтил какой ветхій, залатанный, тѣсный и короткій сюртучок был на нем, увидѣл и старую отщербленную миску, служившую ему прибором и почувствовал себя ненужным, лишним и безконечно чу­жим своей семьѣ. Острой болью пронзила мысль: — “бросил дѣда мертвым, — ушел от него домой” …

Рѣзко отодвинув жидкую похлебку, он хотѣл подняться, немед­ ленно бѣжать к нему , но силы были и с ч е р п а н ы , Лука не мог уже привстать со своего ложа и со стоном опустился на подушку. Нена­долго он забылся в тяжелой дремѣ. В памяти отчетливо всплыл не­ давній разговор домовитой Савельевны со странницей Пелагеей:

— Как это ты могла, Пелагеюшка, эдак бросить всю свою семью, — вспомнилось Лукѣ, — родимых отца с матерью и ходить начать? — допрашивала Савельевна.

— Эх, Савельевна, оставь! — с сердцем оборвала ее странница. — Без своих и в Сибири хорошо…

“ Уйти… уйти…” — безнадежно подумал Лука.

Вдруг до его чуткаго слуха долетѣли взволнованные знакомые голоса прибѣжавших к ним Ирины с Фёклой.

— И не говори, какое горе! — утирая слезы говорила Ирина.

— Перила эта, значить, под ним, подломились, — ясно разслы- шал Лука разсказ Фёклы, — Митрофанович совсѣм было за веревку уцѣпился, да тут — нежданно, негаданно, колокола загудѣли; в такой- то день и вовсе не положено, он, видать, сробѣл, отдернулся, разжал кулак, да так об землю со всего маху навзничь и треснулся…

— Царство ему небеснсе и вѣчный покой!

Лука ладонями зажал плотно уши, стараясь дальше не слушать. Он зарылся головой в лохматую шерсть Куцаго и притворился спящим, чтобы избѣжать мучительных для себя разспросов.

— А нам Лука ни одним словечком не обмолвился, — удивилась мать.

— Да что ты, Лукинишпа, он и сам чуть Богу душу-то не отдал; так замертво рядом и повалился, — отвѣтила Фёкла. — Народ упокой- ничком занялся, омыл его, прибрал, на стол в сторожкѣ положил, а мы с Иринушкой давай Луку в себя приводить: святой водой окропили, на темя мѣдяков положили, черной накрыли шалью; чего, чего только не дѣлали, все без толку. Уже и церкву заперли, и святоши всѣ по домам разошлись, а Лукашка как вытянулся в струнку, так и лежал бездыханный.

— Матушка, Царица Небесная, подумать только, страхи какіе! — став блѣднѣе полотна закрестилась мать Луки коротким мелким крестом.

— Мы его поудобнѣй на паперти умостили, видим — дышит ров­но, да вдруг и залопотал: “ ничего, ничего, нѣт ничего” … Ну, думаем, ожил, слава. Тебѣ, Господи; Куцый, даром, что звѣрь, а и тот смышленный какой, прижался к Лукашкѣ, за уши не оттащишь. Мы ему стеречь наказали, а сами “ гайда” , — кто куда! Иринушка Порфирія домой повела, а я бѣгом к Поликарпу бросилась, думала, он на дрож­ках скорѣй доставить может. А там, как услыхали, переполох такой поднялся, не приведи Господь, дым коромыслом стоял! Да пока ло­шадь впрягли, пока — суть да дѣло, еще одним заходом за Иришкой махнули, пріѣзжаем, а Лукашки-то нѣт! Один картуз его на паперти валяется. У нас пуще прежняго дух отняло. Ну, думаем, бѣда! Едва живы сюда прискакали, а он цѣл и невредим уже до дому добрался.

Ирина подошла к Лукѣ, положила холодную нѣжную ладонь на его раскаленный лоб и вполголоса спросила:

— Кипѣлая вода есть? Хорошо бы сухой малинки запарить, да липов цвѣт. Он в жару — горит весь.

Ирина всегда говорила мало и еле слышно, нс как только она открывала рот, всѣ смолкали и слушали ее с необыкновенным почтеніем, радуясь, если представлялась возможность услужить ей.

Так вышло и теперь; не успѣла она договорить, как мать со всѣх ног бросилась парить малину, искать липов цвѣт, а Вѣра тотчас под­несла чайник кипящей воды.

Ирина не отходила от Луки. Она помогла ему раздѣться, оправила подушки, подбила со всѣх сторон одѣялом и осторожно опустилась на лавочку у его изголовья. Поднося мальчику сладкій ароматный напиток, она пригладила его разметавшіяся в безпорядкѣ кудри и, почти не рас­крывая рта, тихо запѣла:

Баю — баюшки — баю… Не ложися на краю, Придет сѣрый волчок
И ухватит за бочек,

И утащит во лѣсок, Под ракитовый кусток, Баю… баю…

Темка, подсѣв сбоку, тянул на самодѣльной дудѣ незатѣйливую втору. А Вѣра, как щелкунчик, сидя на корточках, грызла без оста­новки поджаренныя тыквенныя сѣмечки. Лукинишна, угощая неожи­данных гостей крѣпким чаем с маковым коржем, сокрушенно приго­варивала:

— За спиной Митрофановича моему Лукашкѣ куда спокойнѣе жилось, да и Савельевнѣ, пойди, несладко без него придется?

— Пути Господни неисповѣдимы, — вздохнула Фёкла, — подумать только, — Савельевна какая дохлая, а его пережила!

— Про Пелагеюшку и говорить нечего, — вставила Ирина, — уж ту и одѣл, и обул, и от голода, и от холода защитил.

— Взять опять Поликарпиху, — продолжала задумчиво мать, — она хоть и мужа имѣет, да ребята ея одним Митрофановичем только и живы были.

— Да мало их развѣ, — всѣх не перечесть ! •— с жаром добавила Фёкла, — недаром, знать, наворожила мнѣ чумазая похороны, типун ей на язык! Ох, ох, ох, на части душа моя раздирается, жаль его так, что и сказать вам не умѣю. А уж звонаря такого нигдѣ не сыщешь ! Выть нам теперь на Свѣтлой Заутрени без краснаго звона!

Не в силах успокоиться, Фёкла попивала в прикуску горячій чай стакан за стаканом и не унимаясь говорила без умолку:

— Бывало, сердечный, как возьмется за дѣло, всѣ колокола, как живые, на разные голоса перекликаются. Другой раз и в церкву не попадешь, так закрутишься, а уж издалеча доносятся послѣ Херу­вимской радостные перезвоны:

“ печи блины… печи блины… дров нѣту… дров нѣту…”

А как ударит средній колокол к Достойной: “к нам… к нам…” девять раз, наперед извѣстно, скоро народ из церкви посыпит…

Лука, отвернувшись к стѣнкѣ лицом, не слушал ее, он ощущал около себя присутствіе Ирины и молил Бога, чтобы она как можно дольше оставалась здѣсь. Он чувствовал, что она была тѣм небольшим, но уже послѣдним звеном, которое связывало его, хотя и ненадолго, с его семьей. Он предчувствовал: послѣ ея ухода, неминуемо вырастет между ними ужасная, невидимая стѣна, которая уже навсегда раздѣлит их, оставив по одну сторону его нищаго, оборваннаго, одиноко сидящаго на паперти, а по другую сторону — всю его семью, с ея простым, повседневным, ничего общаго с ним не имѣющим бытом.

Они, навѣрно, сумѣли бы понять и постигшее его отчаяніе горя, и восторг озарившаго его чуда, но раздѣлить душою, слиться с ним сердцем не могли. Он был для них слишком далеким и чужим, особым, как бѣлая ворона.

Лука отлично сознавал это, — сознавал, что лежа здѣсь, он сам всей душой стремился прочь отсюда к дѣду Василію, пусть умершему для всѣх, но для него всегда живому, безконечно близкому, сумѣвшему создать из его невзрачной жизни мір счастья, уюта и любви. И если за послѣдніе часы Лука перестал быть безпечным, беззаботным ребенком, стал новым, непохожим на прежняго себя, то его семья не имѣла данных для того, чтобы одновременно с ним переродиться и перестать быть тѣм, чѣм была до этих пор.

Окруженный любимыми им людьми, он был уже отрѣзанный от них ломтем. В груди кровоточило раненое сердце. Он сорвался зады­ хаясь, в бреду звал дѣда Василія, стонал, невнятно бормоча:

—- Свѣт! Зачѣм опять залегли его? Потушите! Мнѣ больно…

— О Господи! — в тревогѣ всплеснула руками мать, — неужто трясовица сызнова его ломает?

— Да что ты — страшен сон, да милостив Бог! Погоди, утро вечера мудренѣе, к завтрему видно будет, — в один голос воскликнули Ирина с Фёклой.

Лукинишна заторопилась поскорѣе проводить гостей, уложила дѣтей спать и, прикрутив фитиль висячей керосиновой лампы, не раз­дѣваясь подошла к кіоту. Став на молитву, она с наделедой и мольбой подняла глаза на старинный образ Казанской Божіей Матери, шепча губами слова по-своему усвоенной молитвы:

— Да, рай мы Тебя не знаем; И мы того не минуем…

Ночью нѣсколько раз, крадучись на цыпочках в полумракѣ избы, освѣщенной одним мигающим свѣтом горящей лампады, мать под­ ходила к больному сыну, укрывала его, подносила питье…

Наконец, мальчик затих, за ним все в домѣ утихло тоже. За околицей пропѣли вторые пѣтухи.

VII. — НА РАСПУТЬИ

Ранним утром Луку словно бы кто дернул за ноги, он вздрогнул, проснулся и быстро поднявшись заторопился уходить. Осушив залпом на дорогу большую кружку чаю, он налил Куцому вчерашних щей, поцѣловал в плечо измученную безсонной ночью, крѣпко спящую мать и ушел из дому. У него стучало в висках, от слабости подкашивались ноги, в ушах пспрежнему шумѣло. Однако, на свѣжем воздухѣ Лука подбодрился, от утренней прохлады ему стало немного легче и они вмѣстѣ с Куцым поплелись по направленію к храму.

Сѣрая мгла горячих испареній тяжелой крышкой покрыла землю. Парило нестерпимо, надвигавшаяся с вечера гроза не разразилась и все труднѣе становилось дышать. Лука вскорѣ устал, ноги, отяжелѣв совсѣм, перестали слушаться его; выбившись из сил он зашел пере­дохнуть в покосившуюся сторожевую будку. Перед его глазами про­стиралось необъятное небо… — “ Вот, наконец, оно!” -— подумал Лука, все глубже и глубже погружая в него свой восхищенный взгляд. В его душѣ смолкли терзанія, тревоги и мученія, постепенно все личное и земное ушло далеко, далеко и новыя силы, как вешніе соки, уми­ротворяюще вливались в его взбаламученную душу.

“ Там за лазурным покровом держава царства Твоего” , — подумал он. Лука зажмурился, мало-помалу им овладѣвая пріятный полу­сон, сладкая дрема обволакивала его и вдруг ему почудилось, будто Царица Небесная, держа Младенца в руках, сидит на золотом тронѣ. К царским чертогам вьется невидимая лѣстница; по бокам ступеней стоят ангелы и архангелы в бѣлоснѣжных хитонах, препоясанные пур­пурными орарями. Они колышат своими могучими лебедиными крылья­ми освѣщенными золотисто-розовыми лучами новой зари. Всѣ в пѣснопѣніях радостно славословят Творца, и дѣд Василій, уже стоя среди них, восторженно восклицает:

— Радуйся, Невѣста Неневѣстная, Господь с Тобой!..

Фюи… фюи… фюи… громко крича в вышинѣ промчались безпо­койныя ласточки, разрѣзая острыми, как бритва, крыльями воздух. Проголодавшись за ночь, онѣ спустились на землю за добычей; черныя точки их движущихся тѣл на свѣтлом фонѣ небосклона привлекли вни­маніе Луки; безотчетно слѣдя за их полетом, его взгляд упал на землю и мигом сказочное очарованіе волшебных грез безслѣдно исчезло…

— Что это? — вслух спросил Лука.

Он, наконец, встряхнулся и с болью поморщился, таким ничтож­ным и жалким выглядѣло теперь на землѣ созданіе человѣческих рук, по сравненію с непревзойденным величіем небеснаго свода.

А шедшій по проселочной дорогѣ, блошинаго вида, щуплый шар­манщик показался ему не больше крошечной козявки.«Ach, mein lieber Augustin, Augustin, Augustin», — заунывно хрипѣла поло­манная шарманка. И Лука узнал, с давних пор знакомый ему, мотив. Он насторожился. Захотѣлось взглянуть на говорящаго попугая, ко­торый сидя свободно, без привязи на крышкѣ шарманки, под нескон­чаемый аккомпанимент тянул из коробки клювом для прохожих “ сча­стье” за алтын.

— Ах, ото ты? — при видѣ Луки закричал попугай и Лука лас­ково улыбнулся ему в отвѣт.

“Попка-Дурак” по своей натурѣ был очень неприхотливым, ис­кренне привязанным к своему хозяину и в мѣру ворчливым. Он уже давно свыкся со своей незавидной участью поиеволѣ осѣдлаго кочев­ника; на судьбу не роптал, но когда начинался осенній перелет птиц и в небѣ появлялись первыя стройныя стайки журавлей, которыя маняще звали за собой — “угрю… угрю… угрю…” а дикіе сѣрые гуси, направляясь цѣпочкой в далекіе края, кричали в пути: “ а-га… а-га…” . попка встрепенувшись бил себя по бокам крыльями, готовый немед­ленно сорваться со своей коробки и мятежно умчаться слѣдом за ними к далеким берегам, в вѣчно залитые солнцем края.

Но как только он оборачивался, порыв его мгновенно потухал. Он неизмѣнно видѣл печальное лицо своего стараго, одинокаго, боль­ного хозяина; сознавал, что ему не на кого оставить его и, весь нахох­лившись, поднимая дыбом свой хохолок, надрываясь во все горло орал все, что только умѣл:

— Ах, это ты? — Вот так счастье за алтын! Перестань, пере­стань, замолчи, не мѣшай! Ха-ха-ха-ха…

Сконфуженный шарманщик с благодарностью смотрѣл на него, прекрасно понимая, чего стоило бѣдному попкѣ его благородное рѣ­шеніе.

— А, евангелист Лука, мое почтеніе! — поддразнивая, в свою очередь привѣтствовал мальчика шарманщик. По его измятому по­ линялому виду невозможно было рѣшить — возвращался ли он на разсвѣтѣ с попкой домой или вышел, ни свѣт, ни заря, — на работу.

Он пріостановился и заговорил с Лукой тоненьким, комариным фальцетом:

— Кого это, давеча, колокольня задавила?
-— Это не совсѣм так, — неохотно отвѣтил Лука.
— Знаю, что так, да кого именно? — Что? Как? — не разобрав переспрашивал глуховатый шарманщик.

— Перестань, перестань, замолчи, не мѣшай, — загорланил не­ довольный попугай.

А Лука, болѣзненно избѣгавшій этого вопроса, — не сказав ни слова, молча пошел прочь от него.

“ Что это с ним? я его еще никогда таким не видал” , — подумал шарманщик, озабоченно глядя вслѣд Лукѣ, удалявшемуся нетвердой походкой по дорогѣ.

Возлѣ самой церковной сторожки Куцый осѣл на заднія лапы, ощетинился и печально завыл… Лука заботливо нагнулся к нему, по­ гладил по головѣ и взял себѣ под мышку.

Послѣ долгих колебаній, мальчик, наконец, рѣшился переступить знакомый порог; из узкой щели плохо притворенной двери сильно пах­нуло ладаном. Монотонный голос читавшаго псаломщика придал ему храбрости; Лука рѣшительно шагнул внутрь дома, смѣло подошел к столу на котором покоилось тѣло усопшаго и поклонился ему до самой земли. Полная неподвижность застывшаго тѣла испугала его. Он ско­рѣе догадался, чѣм понял, что это был дѣд Василій, настолько жуткими выглядѣли окаменѣвшія черты лежавшаго на столѣ.

Лука как вкопанный стоял на одном мѣстѣ, неотрывно глядя на безжизненное, покрытое сине-бурыми кровоподтеками лицо и не на­ходил в себѣ сил подойти приложиться к горячо любимому, един­ственному, дорогому и родному для него человѣку.

Неизгладимо врѣзались в его память эти впечатлѣнія; он в ужасѣ стал пятиться к двери, вышел во двор и сѣл на крыльцо с зад­ней стороны дома, вцѣпившись в волосы руками. У него потемнѣло в глазах, виски сжимали раскаленные тиски, к горлу подкатывали при­ ступы тошноты. Он напрягался из послѣдних сил, боясь вновь потерять сознаніе.

Вдруг кто-то рѣзко потряс его за плечо: одновременно раздался взволнованный голос Сашки:

— Что ты, Лука, оглох? Чего ты настробучился так?

— Я тебя ждал, Сашка, — тихо сказал Лука, — как Іов сидя на гноищѣ ждал своих друзей…

Дальше он не мог продолжать и затрясся в безсильных рыданіях.

— Скажи, куда мнѣ дѣваться теперь? — спросил он затѣи сквозь слезы.

— А дома что? — в свою очередь обратился к нему с вопросом Сашка.

— Нѣт, туда больше не пойду, не могу… — отрицательно покачал головой Лука и по его лицу, как черная туча, пробѣжала тяжелая дума:

“Уйти… уйти…” — смутно ища выхода повторял он сам себѣ.

Погруженные в раздумье, оба молчали. Сашка, увѣренный в том, что Лука не может видѣть его, не старался измѣнить свое исказившееся лицо.

Постоянная ругань, мучительныя ссоры, дикія драки усталой больной матери с пьяницей отцом — скорняком искалѣчили жизнь его собственной семьи. Однажды, в дѣтствѣ, проснувшись ночью, он бе­зумно испугался одиночества и темноты; в одной рубашенкѣ, как спал, выскочил на мороз и, весь окоченѣвшій от лютой стужи, прибѣжал в кабак, увѣренный найти там своих. Жестокая судорога скрючила ноги, все тѣло кололо, как будто в него впились раскаленныя булавки.

Мать, при видѣ его, дико завыла как подстрѣленный звѣрь и бро­силась ему навстрѣчу…

Простудившись, Сашка чуть было не умер от крупознаго воспале­нія легких. Во время болѣзни, случайно открыв глаза, он увидѣл сто­явшую на колѣнях мать; услышал мягкій, стыдливо-дрогнувшій голос отца:

— Мама, смотри, наш Сашенька, открыл глаза! — И это была единственная ласка за всю его жизнь; потом все опять пошло по-ста­рому. И теперь Сашка, как никто, понимал Луку; ему страстно хотѣ­лось помочь своему другу, сдѣлать для него что нибудь, поддержать в тяжелую минуту жизни. Избѣгая нескромных вопросов, он во­скликнул :

— У меня самого нѣт никого на свѣтѣ, ты у меня один, Лука, клянусь тебѣ, когда я буду полков…

Внезапно он замолк, прекрасно понимая, что теперь уже было не до полководцев. С напускным равиодушіем он, однако, добавил:

— Не падай духом: денька два продержимся, а там и Савель­евна воротится. Ты для нея клад, настоящая находка, — не бойся, не стѣснишь ее, она чахнет от одиночества, а вы с ней одного поля ягоды.

Сашкину тираду нетерпѣливо прервали недовольные покупатели, которые стали рвать его на части, раскупая послѣдній выпуск газет. Он успѣл на прощаніе лишь крикнуть Лукѣ:

— Смотри, никуда не уходи! Закончу продажу, приду за тобой!

Но Лука тупо посмотрѣл на него; до его сознанія уже слабо до­ходил смысл слышанных слов.

— Да, Савельевна, — уныло протянул он и в первый раз за все это страшное время тихая радость озарила его:

— Дай Бог ей здоровья!

Тяжело поднявшись, он снова вошел в сторожку. Куцый не отходил от него ни на шаг .

Несмотря на ранній час, не мало народа толпилось в ней. Со всей волости пришли люди поклониться праху усопшаго, отдать свой послѣдній долг. Принесенная ими масса полевых цвѣтов трогательно убрала тѣло покойнаго. Всѣ напряженно ждали только прибытія отца Гавріила, чтобы скорѣе начать панихиду. В ожиданіи мужики робко жались по углам; бабы громко голосили.

Безсловесная Поликарпиха, измученная как загнанная кляча, стояла позади всѣх с цѣлой кучей дѣтей. Поликарпа не было с ними, он со вчерашняго вечера пил мертвую; несчастная баба пристыженно отводила в сторону взгляд, боясь встрѣтиться глазами с кѣм нибудь из сосѣдей. В это время Фёкла с Терентіем появились на порогѣ; Фёкла, проворно работая локтями, протиснулась вперед, а Терентій воспользовался тѣм, что оставлен без надзора, и так как сорока на хвостѣ уже принесла ему обо всем, что творилось в семьѣ у Поликарпихи, брякнул на всю избу, обращаясь к ней:

— Ах ты, бѣ-бѣ-бѣдная, злосчастная! С таким горьким пьяни­цей, простите за выраженіе, можно руки на себя наложить!

Больно полоснуло Поликарпиху подобное “сочувствіе” при всем честном народѣ, да еще при дѣтях об их родном отцѣ. Она за словом в карман не полѣзла и отбрила назойливаго Терентія на мѣстѣ, сры­вая на нем все накопившееся у нея на сердцѣ:

— Знай, прощалыга, — пьяный проспится, дурак никогда.

Строго одернули болтуна и другія бабы, стоявшія около Поли- карпихи.

— Держи, дурак, язык за зубами, да помалкивай; не твоего, ви­дать, ума дѣло! — Зря вздор мелешь, непутевый!

Фёкла с сердцем толкнула его под бок:

— Ну что ты уставился, как баран на новыя ворота? Проходи что ли вперед, живѣй!

И крѣпко обняв Поликарпиху, она тихонько зашептала ей на ухо:

— Не серчай на него, Дуня, сама видишь, придурковатый он у меня; да что будешь дѣлать — горбатаго могила исправит…

Лука, забившись за перегородку чулана, стоял понуро в сторонкѣ, не желая привлекать на себя вниманіе; каждая ничтожная мелочь здѣсь напоминала ему дѣда Василія и он перебирал в умѣ малѣйшія подробности их совмѣстной жизни…

Куцый умостился тут же на рваной, войлочной подстилкѣ, спря­тал в лапах печальную морду, скрывая от окружающих свою скорбь. — Праведный был человѣк, — отходя от тѣла торжественно про­изнес старый Порфирій, выражая этим всеобщую мысль. — Ему и смерть за это Господь послал быструю, мирную, непостыдную, и пре­ставиться удостоил в такой великій день, — закончил старик.

— Да будет ему земля пухом! — сказала идущая слѣдом за Порфиріем, убитая горем Ирина. Она несла в руках завязанное на­ крест в бѣлой салфеткѣ большое блюдо с поминальным колевом, кото­рое было украшено сверху разноцвѣтными леденцами по формѣ креста.

Проходя мимо Луки она даже не узнала его, так измѣнился, осу­нулся, похудѣл он за эту ночь; темные круги легли под проваливши­мися глазами, пересохшія губы оголили оскал верхних зубов, нос за­острился. Ирина машинально оглянулась, пристально посмотрѣла и, наконец, узнав, сочувственно взяла мальчика за руку и вывела во двор на свѣжій воздух, под широкій, тѣнистый берест.

— У тебя, дитятко, пойди, с самаго утра маковой росинки во рту не было? Обожди, я свѣжаго чайку запарю, у меня в кошелкѣ го­рячіе бублики: покамѣст подкрѣпимся, чѣм Бог послал, а послѣ пани­ хиды уже колевом, как полагается, помянем его душу! — ворковала Ирина, со сжимающимся сердцем разглядывая Луку.

Порыв вѣтра раздвинул густую листву и лицо мальчика неожи­ данно оказалось освѣщенный.

— Чего ты скривился? Развѣ свѣт тебѣ мѣшает? Ты же его, все равно, не видишь! — вскользь замѣтила Ирина, занятая приго- товленіем завтрака.

— Нѣт, я все вижу, — с разстановкой отвѣтил Лука, прямо гля­ дя ей в глаза.

— И впрямь у него гиетучка! — не повѣрила его словам Ирина, принимая их за бред.

И с возрастающим безпокойством она заторопилась поскорѣе на­кормить его, чтобы поддержать ослабѣвшія силы.

“И Савельевны, как на грѣх, нѣт под рукой, а я — чужую бѣду руками разведу, к своей ума не приложу”, — подумала она, обезпокоенная мыслью о том, что плохо справится с трудной задачей, выпавшей на ея долю.

VIII. — ИЗБАВЛЕНІЕ

— Нѣт, подумать только, — в богатѣйшей приходѣ червоточина проѣла перила настолько, что они разлетѣлись в прах! — возму­щался Бредов.

— А Василій развѣ об этом не знал? — спросил Иван Дмитріевич у сопровождавшаго их с Дарьей Никандровной на колокольню ста­раго Порфирія.

— Знал! Как не знать? Он всѣ уши, пойди, настоятелю прожуж­жал, уговаривал трухлявое дерево смѣнить, — откровенно признался старик.

— А настоятелю и горюшка мало? — с ироніей замѣтил Бредов. -— Вот уж, воистину: пока гром не грянет, мужик не перекрестится. Вмѣсто того, чтобы давным-давно произвести ремонт, — навѣрно за­нят всякими пустяками, чинами, да наградами…

— Ах, mon cher, tu deviens ridicule avec ces чины и награды. Это у тебя прямо навязчивая идея, — остановила его Дарья Никан- дровна. — Произошел ужасный несчастный случай, но вѣдь и у свѣт­лѣйшаго, прошлым лѣтом, son fils aîné свалился с голубятни и не будь там, случайно, кучи хвороста, несомнѣнно убился бы насмерть.

Но нельзя же князя упрекнуть в том, что он занимался чинами и наградами вмѣсто того, чтобы слѣдить за продѣлками своего сынишки? — Сдѣлай милость, Даша, — уволь меня от такой логики — “я глупостей не чтец, — а пуще образцовых” ! И что тут общаго: там, дѣйствительно, несчастный случай, а здѣсь непростительная, недо­пустимая и преступная халатность, погубившая у всѣх на глазах зо­лотого человѣка; неслыханно глупо, зря, попустому и так нелѣпо… А вѣдь это был образцовый мужик: цѣломудренный, честный, трудо­любивый и без всегдашней ихней мужицкой хитрости — “лазейкой всѣх обойти” .
— Послушай ты меня, барин, Иван Дмитріевич, — сказал Пор­фирій, — так-то оно так, да не так — даром ты кипятишься только. — Как это даром, как не так? Да ты, старик, в своем умѣ? — теряя терпѣніе, повысил на него голос Бредов.
— Да так, — не слушая его сказал старик: — “скачет баба

задом, скачет передом, — а время идет своим чередом”, — ничего ты не измѣнишь!

— Как, как ты сказал? — изумился Бредов.
Порфирій повторил.
— Ну, брат, у тебя и оригинальный взгляд на вещи, нечего сказать! — улыбнулся Иван Дмитріевич.
— Увидишь: “ перемелется — мука будет!” — все идет само собой, — успокаивающе закончил Порфирій, поднимаясь вмѣстѣ с ними по лѣстницѣ храма.

— Мир праху его ! — примиряюще сказала и Дарья Никандровна.

Откуда ни возьмись, у сторожки появился запыленный паломник с котомкой за плечами: угрюмый, бѣлобрысый, низкорослый. Он сѣл на завалинку и, повидимому, уходить не собирался. И так всегда, у порога усопшаго, будто случайно, прибьется то странник, то пріѣзжій земляк, а то просто незванный, чужой человѣк.

Лука увидѣл его и подумал: — “ Вот он, послан смертью, — уже пришел за ним” …

Любопытные зѣваки окружили новичка, донимая разспросами:

— Да ты откуда будешь, Божій человѣк? — Видать сразу, не тутошній, не здѣшній? — Издалека Бог принес?

Пришелец вяло отвѣчал:

— Похвастать нечѣм: вологодскій, — и продолжал равнодушно жевать краюху ржаного хлѣба.

Всѣ разочарованно отошли, — понимая, что большаго они у него не добьются.

Трудно стало Лукѣ оставаться среди непрерывной сутолоки; он чувствовал себя мышью захлопнутой в мышеловкѣ. Вернуться за пе­регородку в чулан тоже было немыслимо: духота от ладана, горѣвших свѣчей, удушающій, сладковатый запах трупа, смѣшанный с ароматом свѣжих цвѣтов, — все ото затрудняло и без того прерывистое дыханіе. Он по привычкѣ двинулся прямо к храму, влекомый вперед как луна­тик. Безсознательно мальчик потянулся в тѣнь, в прохладу, на свое обычное мѣсто на паперти. Холодный упрек застыл в его прозрачных глазах, он был совершенно выброшенным за борт жизни. Его душевное состояніе выражалось полным отталкиваніем и непріятіем существую­щаго порядка жизни. Больше и Куцый не обманывал себя, он нюхом чуял: добром не кончится, и рѣшил, что бы ни случилось, — покорно принять любой выход вмѣстѣ со своим новым хозяином. Уйти, раз­статься с ним, оставить Луку одного, — не приходило вѣрному псу даже на ум. Такое чудовищное поведеніе присуще только извращен­ной натурѣ человѣка, а не самоотверженным, безкорыстно преданным нам четвероногим нашим друзьям.

Тѣм временем Бредовы, окончив осмотр колокольни, вышли из церкви :

— Спасибо, старик, теперь все ясно! — отпустил Порфирія про­фессор.

— Да я ничего, барин, всегда рад услужить, — замялся было старик, но сконфузился и умолк.

Проходившій мимо них Терентій, с видом провинившейся собаки, низко, почти в пояс, поклонился Бредовым. Тупой, тусклый взгляд от­сталаго человѣка вызывал участіе.

— Что ты, Терентій, все один, да один, не скучно тебѣ так? — спросил его Иван Дмитріевич.

— Не.
— Чѣм ты занят цѣлыми днями?
— Сидю. Куру. А не куру, так кашляю…
— …Скажи, гдѣ же, в концѣ концов, отец Гавріил? — обратилась к ним Дарья Никандровна.
— Батюшка отец Гавріил у благочиннаго, — отвѣтил ей Порфи­рій. — Они, один с другим, рѣшают, как распредѣлить страстныя службы, панихиды, чин отпѣванія, на когда назначить погребеніе… Вот так.

— Тогда мы подождем его немного, — заключил Бредов.

Мужики отошли в сторону, а Иван Дмитріевич возбужденно ска­зал кузинѣ:

— Я прихожу к заключенію, что и все наше духовенство черво­точина выѣла изнутри: личный, мелкій карьеризм, а на Западѣ и того хуже. На фонѣ этого всеобщаго упадка, небрежность отца Гавріила и вызванная ею смерть прекраснаго человѣка, каким был Василій, — игрушка, — саркастически добавил профессор. — Но эта игрушка позорное преступленіе и безнаказанно оставить его нельзя, — пусть практически я ничего и не добьюсь, но чего бы мнѣ ни стоило, я предам это дѣло гласности. Будь отец Гавріил простым штатским человѣком, не имѣй он за своей спиной духовной консисторіи, ему неминуемо пришлось бы отвѣтить перед судом за непріятіе мѣр пре­досторожности. Ну, а так…

— Довольно, — внезапно оборвал сам себя Бредов. — ѣдем, Даша,

Проходя, Иван Дмитріевич пошарил в карманѣ и бросил в лежав­шій у ног Луки картуз пригоршню мелких монет. Дарья Никандровна недоумѣвая обернулась: она уже не находила в мальчикѣ того очаро­ванія, которое заставило ее наканунѣ восхищаться этим ребенком. Но находу некогда было углубляться и она не задерживаясь прошла даль­ше со своей застывшей улыбкой на лицѣ.

— Эй, Порфирій, слушишь, что ли? Ты за сирых да неимущих замолвил перед барином словечко? — спросила Фёкла.

-— Не. Думать — думал, да не рѣшился: совѣстно стало.

— А ну тебя, старый хрѣн, не для себя, вѣдь, просишь! С твоей совѣстью одно дерьмо ѣсть будут и Пелагея, и Савельевна, и Поликарпиха с дѣтьми…

Дѣваться было некуда, сознавая, что оплошал, Порфирій почесал за ухом и только для проформы огрызнулся:

— И на старуху бывает проруха (намекая на разгадыванье Фёк­лой снов у цыганки). — Чего зря, оголтѣлая, ерепенишься? Ви­дать, не я один впросак-то попадаю?

Фёкла, не слушая его, подобрала подол юбки и одним духом мах­нула за Бредовым.

— Вот, вѣдь, бой-баба! Ей все трынь-трава и море по колѣно, — позавидовал Порфирій.

Но Лука ничего этого не видѣл; он весь насторожился, замѣтив метавшуюся по двору фигуру Анюты. Дѣвочка, видимо, искала его.

Увидя ее, Лука понял, что любит ее одну, — любит давно, горячо и беззавѣтно! В нем вспыхнула безумная надежда на возможность невѣдомаго счастья… Анюта одна могла еще вернуть его к опостылѣв­шей ему жизни, наполнить душу неиспытанной доселѣ радостью.

Порывисто, как бабочка, скользнула дѣвочка по отшлифованным вѣками плитам паперти.

— Куда ты пропал, Лука? Гдѣ ты был? Я перерыла небо и землю пока нашла тебя, — подражая героиням улицы, слащаво лепетала Анюта.

Лука, стыдясь и робѣя, рѣшил, наконец,, открыть ей свершив­шееся чудо. С бьющимся сердцем, в страшном смущеніи он застѣнчиво потупился и лихорадочно подыскивал нужныя слова.

Вдруг Куцый высунул морду, предостерегающе зарычал; Лука сразу поднял глаза и похолодѣл: — Анюта, его Анюта длинными лов­кими пальцами неслышно выкрадывала из картуза лежащія там мо­неты и на их мѣсто подбрасывала старыя обгрызанныя пуговицы.

“Так вот кто это!?” — содрогнувшись подумал Лука, вспоминая их постоянное недоумѣніе с дѣдом Василіем о находимых в его кар­тузѣ пуговицах. Так неожиданно и так страшно разрѣшилась вдруг и загадка ненависти к ней Куцаго…

— Брось, Анюта, нехорошо! — повелительно сказал мальчик.

Застигнутая врасплох дѣвочка, как ужаленная, отскочила в сто­рону, виновато блуждая испуганными черными глазами.

— Что не хорошо? — Что? — А? — растерянно улыбаясь без­вольным, лживым ртом глухо спросила она.

Лука посмотрѣл: — измученное лицо, блѣдныя впалыя щеки, кри­вая гнущаяся как трость нога, оборванныя лохмотья, покрывающія грязное костлявое тѣло, — и безнадежно махнул рукой.

— А да все равно что, — надтреснувшим голосом едва мог вы­говорить он и с отвращеніем отвернулся от нея, в первый раз за всѣ эти годы.

У Луки не осталось больше сил жить и бороться; около него не было уже ни дѣда Василія, ни его прежней слѣпоты, которые неизмѣн­но закрывали от него всю безысходность жизни. И немилосердная жизнь теперь нагло смотрѣла на него, оголившись со своей самой мерз­кой стороны, — безжалостно упиваясь его страданіеы, слабостью и неподготовленностью к предстоящей борьбѣ…

Анюта сломала послѣднюю соломинку, за которую он мог бы еще уцѣпиться, и без состраданія оставила его безпомощно стоящим на краю пропасти.

“Да, уйти; уйти отшельником, далеко в дремучіе лѣса, как пре­подобный Сергій” — созрѣло, наконец, вполнѣ его рѣшеніе.

Подняв молитвенно к небу глаза, он прижал к груди руки, встал, не отдавая себѣ в том отчета, на колѣни и в порывѣ отчаянія крикнул:

— Боже, Отче мой, не остави мя!

И в этот самый миг огромная грозовая туча, ползущая с восто­ка, надвинулась и сразу заволокла все небо.

Больше Луки уже никто не видѣл… Страшная, непроглядная тьма окутала весь город. Черное воронье заметалось в мракѣ, зловѣще кар­кая налету, неуклюже хлопая растопыренными крыльями. От топота бѣгущаго стада загудѣла земля. Жутко мычали коровы, разбѣгаясь с пастбищ по своим хлѣвам.

Собор был вѣрным убѣжищем для спасенія, но полная темнота и сшибавшій с ног вѣтер помѣшали людям укрыться в нем.

Народ в страхѣ заперся в сторожкѣ. Только Луки не было больше с ними…

— Лука! Боже мой! Лука, Куцый, Лука! — дикій вопль Ирины остался без отвѣта, сильный порыв вѣтра заглушил ея голос.

Налетѣвшій ураган разъяренно бушевал; жестокіе вихри гнали вдоль улиц листья, жестянки, осколки битаго стекла; они опрокидывали пустыя дождевыя бочки, срывали с крыш черепицы, вывески, деревянныя ставны, выкорчевывали деревья…

Наконец, раздался оглушительный раскат грома, зигзагами одна за другой ослепительно сверкнули молніи. В ту же секунду прямо на купол церкві сокрушітельно упал светящійся огненный шар. Храм задрожал у основанія, как корабль, поднятый бурей на вершину неукротимых волн, а накренился на бок. Главный купол собора щсел внутрь. Мгновенно вспыхнув, запылали деревянныя части строения, гиганнтским факелом вырываясь наружу. Взвившійся столб дима с язиками пламени разлил по небу красное пятно дерева.

Внезапно все стихло. Пронесся смертельный шквал. Первый тусклый луч солнца слабо пробился через нависшую мглу и упал на паперть обрушившагося храма.

Перед обезувшими от страха людьми открылось потрясающее зрелище : совершенно без верхушки обугленныя развалины храма, от верху до низу треснувшая стена, разсыпавшійся грудой гранених камней передній фронтон собора. Нагроможденныя у входа глыбы драгоценнаго прозрачнаго мрамора чудесно запечатлели таинственное знаменіе. Оне ппричудливо лежали, образуя фигуру мальчика с собакой.

Во всей позе стоящаго на коленях ребенка, в сильно поднятом кверху лице, в прижатых к груди скрещенных руках чувствовался молитвенный порыв такой силы, что раз взглянув, невольно очарованным замираешь у этого изваянія.

В. Васютинская-Маркадє

С ДНЁМ СВЯТОЙ ЖЕНЕВЬЕВЫ ПАРИЖСКОЙ!

À PARAÎTRE LE LIVRE D’ALVARO VARGAS « OCTAVIO PAZ OU LA POÉSIE COMME LA CONDITION HUMAINE MÊME »