Виктор Пелевин создал собственных “Утомленных солнцем – 2” — новый роман “Бэтман Аполло”

Андрей Архангельский

Для начала Пелевин разыграл СМИ: все четыре куска из романа, опубликованные до его выхода (“Известия”, “Огонек”, “Сноб” и “Афиша”), создавали впечатление, что новая книга будет посвящена прошлогодним протестам — их критическому разбору на социологическом и ментальном уровне. Почти в ужасе зачитывал эти отрывки в эфире “Эха Москвы” Александр Плющев. Все приготовились к страшному, но выяснилось, что куски эти составляли примерно 0,3 процента от содержания всей книги. Конечно, Пелевин никогда не грешил буквализмом, но тут он совершил еще большую ошибку: со всем высокомерием, на какое способен, в новом романе он демонстрирует, насколько происходившее в 2012 году не имело никакого отношения к вечности, в которой он пребывает. Автор даже жалуется судьбе — ах, если бы я умел любить ваши иллюзии, как любите их вы. Я был бы с вами — если бы ваши иллюзии не были так ничтожны.

У каждого Наполеона бывает свое Ватерлоо: Пелевин на этот раз создал собственных “Утомленных солнцем – 2” и хотел он ровно того же, что Михалков,— добра. Каждый творец живет по законам придуманной им вселенной, укрепляя гнездышко повествования веточками собственных идей. До тех пор, пока они скрыты от читателя или зрителя, гнездо прочно — пусть бы веточки были и не совсем надежными. Но однажды творец хочет нас познакомить со своей кухней, с тем, как устроена его вселенная, и здесь творцу, как правило, изменяет чувство меры. Михалков хотел поделиться самым сокровенным, масштабным, как ему казалось, озарением — что Россию хранит Бог. Пелевин точно так же лелеял знание о том, что все тлен, что в России ничего не изменится и что люди вообще так себе материальчик. В обоих случаях поражает дистанция между объективной ценностью таких идей и субъективной уверенностью творца в собственной прозорливости.

Ключом к роману может служить цитата “производимое человеческим умом страдание может быть поистине бесконечным”. Автор без особого рвения произвел апгрейд прошлого романа Empire V (2006), вернув вампира Раму, его подругу Геру и весь предыдущий понятийный аппарат — “баблос”, “красную жидкость” и прочее. Вампиры — это хорошо, пока они служат ключом для открытия каких-то новых тайн. Когда-то первые пелевинские 150-200 страниц читались на одном дыхании — они были написаны небом, выражаясь высокопарно; теперь Пелевин начинает с теории. Сюжета нет, если не считать бессмысленных и в общем-то просто уже скучных превращений, перемещений и воплощений одного и того же во что-то не менее то же самое, с самопародирующей частотой. Ощущение, что все прежние тексты Пелевина положили в специальную электронную мясорубку, точнее, словорубку, и новый роман состоит из красноватого фарша, претенциозно названного хозяйкой дискурса “Бэтман Аполло”. Набор своих идей Пелевин примеряет теперь к материалу прошлогодних протестов, ровно так же, как Михалков хотел приладить свою искусственную теорию к материалу войны. Эта искусственность теории, пытающейся усидеть верхом на брыкающейся практике, сразу дает о себе знать.

“Протест — это средство усилить гламур и дискурс”.

“Моральное негодование — это техника, с помощью которой можно наполнить любого идиота чувством собственного достоинства”.

“Гражданский протест — это технология, которая позволяет поднять гламур и дискурс на недосягаемую нравственную высоту”.

“Протест — разновидность потребления напоказ и бесплатный гламур для бедных”.

Наконец, “делать ничего не надо”.

Раз уж автору всюду мерещится технология, вспомним и мы о технологии. Вспомним о главной литературной сенсации 2012 года: впервые за семь-восемь лет в “Эксмо” НЕ вышла новая книга Пелевина (обычно это случалось в ноябре-декабре). Правило, которому издательство и автор следовали неукоснительно. Что заставило нарушить? По слухам, это не было связано с творчеством. Допустим, это так. Но, зная творческий метод Пелевина (писать с учетом главных общественно-политических трендов прошедшего года), надо сказать, что ему было бы очень невыгодно выпускать книгу в конце 2012 года. Понятно, что она была бы о протестах; но Пелевину нужна была завершенная история, а она все никак не завершалась. Отношение Пелевина к митингам и протестам вполне традиционно, оно соответствует настроениям большинства россиян. Но напиши такую книгу Пелевин в ноябре, получилось бы, что он выступает на одной стороне с создателями фильма “Анатомия протеста” и Аркадием Мамонтовым. А Пелевину, несмотря на всю его надмирность, в такой компании явно оказаться не хотелось. Зато спустя три-четыре месяца, когда рассерженные слегка разочаровались, такую книгу вполне можно было выпускать.

Пелевинское мировоззрение — апология скептически-цинического разума — было востребовано лет 15, и даже полезно — как прививка постсоветскому обществу. Пелевин на самом деле чувствовал тут себя как рыба в воде: в ситуации релятивизма, жлобства, консюмеризма, в обстановке аморальной однородности и монотонности. Следуя в целом циническому тренду, он оказывался — благодаря своему уму и таланту — еще и в выигрышной позиции “самый свободный среди рабов”. Он ко всему добавлял щепоть лирики и надежды — что мы, мол, могли бы быть лучше. Эта модель была характерна еще для двух знаковых людей эпохи — Земфиры и Бориса Гребенщикова. Они тоже практиковали “самосовершенствование” и проповедовали тезис о том, что будто бы возможно как-то жить “вне политики”, оставаясь “свободными внутри”. Они всяко дистанцировались от образа русского интеллигента, но тем не менее были носителями самого застарелого интеллигентского комплекса: ощущения родной страны как чужой, не принадлежащей тебе (именно отсюда проистекает их любимое убеждение, что “в России ничего не изменится”). В этом пункте русский интеллигент удивительно сходится с русским обывателем. Пелевин, БГ или Земфира, несмотря на весь их могучий талант и продвинутость, близки в одном: в абсолютно дремучей совковости жизненных установок.

Однако это циническое мировоззрение, такое удобное, после 2012 года перестало быть актуальным: оно перестало “работать”. И тот же БГ это почувствовал: недаром решил затворничать. Беспросветный цинизм прошлого сменился убеждением в том, что никто, кроме нас, с ситуацией не разберется; отсюда же возникло и ощущение, что страна — несмотря ни на что — все-таки принадлежит нам. Есть подозрение, что эта установка окажет сильнейшее влияние на всю дальнейшую русскую культуру. Эпоха уже изменилась; но творцы наши таковы, что они не могут или не хотят в это поверить. Поверить — это же риск, особенно у нас. Пелевину по-хорошему нужно было бы все прошлое порвать, выбросить, написать нечто новое, совершенно другое; выйти из себя, сойти с ума — что угодно, только не мятое продолжение “всем полюбившейся истории”. В такие времена от главного писателя современности ждут прыжка — в бердяевском или сартровском духе, неважно,— чтобы выйти за пределы дурного круга. Но для такого прыжка нужна воля и вера. Их у Пелевина не оказалось, что, конечно, жаль. А если нет прыжка, приходится ходить по тому же кругу, путаться в собственных же конструкциях.

Приключилась довольно странная вещь: читатель Пелевина за год стал мудрее Пелевина, он его перерос, как становится мудрее человек благодаря уникальному жизненному опыту. За год его читатель превратился в гражданина. Протесты были, кроме прочего, еще и попыткой вырваться за границы консюмеризма, отыскать вещи, которые не продаются и не покупаются. Сформировать — пусть наивно — новые ценности. А Пелевин остался на прежних позициях, традиционных и архаичных: все равно всему, ничего не изменится, народишко дрянь, подайте же чашу забытья.

Показательна в этом смысле разница между Пелевиным и Сорокиным, который уже два года молчит. Потому что действительность, как он говорил в интервью “Огоньку”, настолько саморазоблачительна, что высмеивать ее бессмысленно. Россия сама себя высмеивает. А потому писателю сейчас нужно помолчать, если нечего сказать. Вот Пелевин не может не писать. У него договор с дья… то есть с издательством, которое ждет от него романа, похожего на то, что было раньше. Круг замкнулся. Пелевин сам себя загнал в эту ловушку. Потому что рынок в первую очередь заинтересован в том, чтобы писатель не менялся; тот самый рынок, который писатель высмеивает в каждом своем романе, на самом деле гораздо циничнее любого Пелевина.

И вот писатель вынужден писать скучнейший роман, полный сознательных самоповторов, напоминающий литературу для подростков. Который лучше всего описывается языком аннотаций, которые обращаются к читателю на ты: “Рама и Гера — молодые вампиры; впрочем, их волнуют те же вопросы, что и тебя: как найти свою любовь? ответят ли тебе взаимностью? Как сохранить свои чувства? Ответы ты найдешь в новой книге Виктора Пелевина…”

Между тем роман посвящен боли. У Сэмюэла Беккета, на которого Пелевин ссылается, тоже был мрачный период: к этому времени относятся романы “Моллой”, “Малон умирает” и “Безымянный” (1950-е годы) — чтение не для слабонервных. Но в те же годы появилась и вещичка “В ожидании Годо”. И 10 лет спустя нобелевский комитет писал так: “пессимизм Беккета содержит в себе такую любовь к человечеству, которая лишь возрастает по мере углубления в бездну мерзости и отчаяния, и, когда отчаяние кажется безграничным, выясняется, что сострадание не имеет границ”. Разница в том, что Беккет при всей его боли как-то вот умел сострадать человеку, а у Пелевина по мере усиления боли растет только презрение к человечеству и жалость к себе. Пелевин прав, говоря, что в обществе консюмери страдание, затушеванное и замаскированное, становится только выпуклее. Что мир всегда питался страданием, причем вызывать страдание гуманными способами даже выгоднее, чем негуманными. Мысль, вполне достойная мастера, но выражена она в такой форме, такими средствами, что от боли только смех один.