Режиссер Римас Туминас

18 февраля на сцене Большого театра состоится премьера оперы Шостаковича “Катерина Измайлова” в редакции 1962 года. “Огонек” побеседовал с режиссером-постановщиком спектакля Римасом Туминасом

— Пишут, что генеральный директор Большого театра уговорил вас ставить эту оперу. Это ради красивого словца сказано или правда уговаривал?

— Я действительно перед тем, как согласиться, долго раздумывал, даже боялся. Казалось, что не справлюсь. Но сейчас уже нет. Это, наверное, свойство характера, нерешительность. Сомнения одолевают. И вспоминаешь молодость, когда только так решал и не иначе. А теперь понимаешь, что может быть так, а может иначе и даже совсем по-другому.

— Вы, вероятно, искали в этой опере то, что вас бы действительно зацепило. Может, тема немотивированной жестокости Катерины и ее любовника?

— Да. Назовем это фатализмом. Хотя во второй редакции оперы 1962 года это смягчено. Но все равно образ фатальной жестокости в этой опере меня не покидал. Откуда она? В природе заложена, обстоятельства приводят нас к этому? Так или иначе, но во всем этом витает… это сладкое слово свобода.

— Жестокость и свобода связаны?

— Конечно. Отсюда и возникла идея. В финале оперы, в девятой картине, появляются каторжники. Там и Сергей, и Катерина… Но я хочу начать оперу с каторжников. Дорога на каторгу — это вечная история России. Что-то больное в этом есть. Я был на Сахалине с гастролями, посещал музеи ссыльных — там показано, как они жили, как существовали. И это слилось для меня в общий плач — прощание с родиной. Этот плач обо всех — и о русских, и о литовцах — вообще обо всех, кто жил в СССР. Еще важный момент. Мне было необходимо понять, откуда Катерина. Из какой губернии…

— Из Мценска…

— Да, но она сюда приехала. Она нездешняя. Знаете, ведь в любой стране стоит отъехать на 250 км — и уже другие люди. Катерина появилась из другой цивилизации. Из какого-то более вольного племени. И этим отчасти объясняется ее поведение. Оттого-то и у мужа ей трудно жилось. Тут, в Мценске,— архаика, патриархальность…

— Можно ли объяснить жестокость, нужно ли? Задача ли это художника?

— Не дело художника уничтожать отрицательных героев. Он должен найти причины их поступков хотя бы для себя, найти оправдание героям — ведь они все несчастны. И муж Катерины, и его свояк, и другие, и даже Сергей — все они несут в себе этот конфликт жестокости. Это наследственность. Мы — не хозяева этого конфликта, не мы его создали. Но мы несем код жестокости, который в некоторых обстоятельствах начинает бушевать, взрывается. Жестокость — как некое чудовище, которое требует жертв и должно насытиться…

— Известно, что у оперы несколько редакций: 1932 года, 1934 года, поправленная самим Шостаковичем. Есть, наконец, вариант 1962 года. В 1955 году, уже после смерти Сталина, Шостакович обратился к Молотову с просьбой разрешить оперу к постановке, и ему опять отказали. Мало того, иногда ставят еще так называемый смешанный вариант: часть из редакции 1934 года, часть — из 1962-го. Вы ставите оперу в редакции 1962 года. Чем вы руководствовались, когда выбирали?

— Я вам скажу, речь сразу шла о редакции 1962 года, эту версию предложили Владимир Урин и Туган Сохиев (главный дирижер Большого театра.— “О”). Конечно, я Лескова давно знал (повесть “Леди Макбет Мценского уезда”.— “О”), и мне хотелось как-то приблизиться к теме жестокости… Но в результате я согласился на более умеренный вариант, на вторую редакцию, хотя первая редакция все равно проглядывает… В “Катерине Измайловой” незримо присутствует “Леди Макбет”. И это, может быть, и правильный выбор сегодня. Вторая редакция более симфоническая, из нее ушли страсти, физиология, но появился зато какой-то отблеск абсурда. Во второй редакции Шостаковича много скрытого хулиганства. И мне хочется довести оперу до абсурдизма, который был заложен Шостаковичем.

 

— Я действительно перед тем, как согласиться, долго раздумывал, даже боялся. Казалось, что не справлюсь. Но сейчас уже нет. Это, наверное, свойство характера, нерешительность. Сомнения одолевают. И вспоминаешь молодость, когда только так решал и не иначе. А теперь понимаешь, что может быть так, а может иначе и даже совсем по-другому.

— Вы, вероятно, искали в этой опере то, что вас бы действительно зацепило. Может, тема немотивированной жестокости Катерины и ее любовника?

— Да. Назовем это фатализмом. Хотя во второй редакции оперы 1962 года это смягчено. Но все равно образ фатальной жестокости в этой опере меня не покидал. Откуда она? В природе заложена, обстоятельства приводят нас к этому? Так или иначе, но во всем этом витает… это сладкое слово свобода.

— Жестокость и свобода связаны?

— Конечно. Отсюда и возникла идея. В финале оперы, в девятой картине, появляются каторжники. Там и Сергей, и Катерина… Но я хочу начать оперу с каторжников. Дорога на каторгу — это вечная история России. Что-то больное в этом есть. Я был на Сахалине с гастролями, посещал музеи ссыльных — там показано, как они жили, как существовали. И это слилось для меня в общий плач — прощание с родиной. Этот плач обо всех — и о русских, и о литовцах — вообще обо всех, кто жил в СССР. Еще важный момент. Мне было необходимо понять, откуда Катерина. Из какой губернии…

— Из Мценска…

— Да, но она сюда приехала. Она нездешняя. Знаете, ведь в любой стране стоит отъехать на 250 км — и уже другие люди. Катерина появилась из другой цивилизации. Из какого-то более вольного племени. И этим отчасти объясняется ее поведение. Оттого-то и у мужа ей трудно жилось. Тут, в Мценске,— архаика, патриархальность…

— Можно ли объяснить жестокость, нужно ли? Задача ли это художника?

— Не дело художника уничтожать отрицательных героев. Он должен найти причины их поступков хотя бы для себя, найти оправдание героям — ведь они все несчастны. И муж Катерины, и его свояк, и другие, и даже Сергей — все они несут в себе этот конфликт жестокости. Это наследственность. Мы — не хозяева этого конфликта, не мы его создали. Но мы несем код жестокости, который в некоторых обстоятельствах начинает бушевать, взрывается. Жестокость — как некое чудовище, которое требует жертв и должно насытиться…

— Известно, что у оперы несколько редакций: 1932 года, 1934 года, поправленная самим Шостаковичем. Есть, наконец, вариант 1962 года. В 1955 году, уже после смерти Сталина, Шостакович обратился к Молотову с просьбой разрешить оперу к постановке, и ему опять отказали. Мало того, иногда ставят еще так называемый смешанный вариант: часть из редакции 1934 года, часть — из 1962-го. Вы ставите оперу в редакции 1962 года. Чем вы руководствовались, когда выбирали?

— Я вам скажу, речь сразу шла о редакции 1962 года, эту версию предложили Владимир Урин и Туган Сохиев (главный дирижер Большого театра.— “О”). Конечно, я Лескова давно знал (повесть “Леди Макбет Мценского уезда”.— “О”), и мне хотелось как-то приблизиться к теме жестокости… Но в результате я согласился на более умеренный вариант, на вторую редакцию, хотя первая редакция все равно проглядывает… В “Катерине Измайловой” незримо присутствует “Леди Макбет”. И это, может быть, и правильный выбор сегодня. Вторая редакция более симфоническая, из нее ушли страсти, физиология, но появился зато какой-то отблеск абсурда. Во второй редакции Шостаковича много скрытого хулиганства. И мне хочется довести оперу до абсурдизма, который был заложен Шостаковичем.

— А вы с Шостаковичем ведете внутренние диалоги, спорите?..

— Да. Отчасти даже ругаю его мысленно — за музыкальные антракты. Или вот, скажем, сцена прощания мужа, Зиновия Борисовича, и Катерины: она в итальянском духе, народная… Почему вдруг обрывается?.. Почему не продолжил дальше?..

— У вдовы композитора, Ирины Шостакович, были какие-то пожелания по поводу оперы, советовались ли вы с ней?

— Мы познакомились с Ириной, я пригласил ее к себе в театр, она была на спектакле. Я хотел у нее получить разрешение на некоторые сокращения. Это касается каких-то сцен, где и музыкально, и по драматургии есть некоторые повторы… Она вежливо поблагодарила меня за приглашение, за чай и показала мне завещание Шостаковича, где написано: ни одной ноты, ни одного слова нельзя сокращать.

Я принял это как данность. И этот запрет я воспринял как знак: пусть будет так, как оно есть.

— Я видел репетицию оперы. А почему вам так важны детали — как Сергей подходит к Сонетке, как берет ее за плечи… Зачем вы так оттачиваете драматургию, детали? Это же опера.

— А мне всегда не хватало этих деталей в опере. Все утверждают, что этого не видно в оперном спектакле, но… на самом деле видно! Важна психология. Я хочу понять Катерину, Сергея… Он — игрок, опасный. Ему не очень нужны деньги. Или завладеть женщиной. Он хочет прежде всего карнавала. В нем большой запас разрушительного потенциала. И Катерине этот игрок нравится, она ослеплена им. Он на самом деле движитель всей этой трагедии.

— Что скажете о сценографии? Будут ли отсылки какие-то к современности?

— Две стены огромные, табуреточка, скамеечка. Минимализм. Мы не будем четко распределять пространство: вот здесь у нас двор, вот здесь стол, здесь спальня. Это не важно. Важно пространство в целом.

— Гоголь видел Россию “почти своей”, но все-таки “со стороны”. Этот зазор очень помог ему увидеть Россию иначе. Интересно, вы так же воспринимаете Россию? “Чуть-чуть со стороны”? У вас какие отношения с Россией сложились за эти годы, с тех пор как вы возглавили вахтанговский театр?

— Я когда пришел в театр (в 2007 году стал художественным руководителем Московского театра им. Евгения Вахтангова.— “О”), ощущал себя живущим в едином пространстве — Европы и России. Потому что Россия тогда стремилась в Европу. И, казалось, я на своем месте, я в этом даже видел свое предназначение — быть связующим звеном, постепенно снимать границы — человеческие и прочие. Я воспринимал мир как единый спектакль. Дальнейшие события меня очень огорчили. У меня как будто бы отняли смысл. Как будто лишили энергии… Такое ощущение, что вся работа была зря. И мне жаль и россиян в этой ситуации, и литовцев, и всех. Я не говорю сейчас, кто прав, кто виноват. Но очень жаль, что так случилось.

— У нас дискуссия идет, кем должен быть режиссер: диктатором или товарищем, партнером актера. Есть мнение, что сегодня диктаторская манера взаимоотношений с актерами или музыкантами, вообще с артистами, не работает. Изменилось время, и надо с людьми поддерживать диалог на равных. Вы какой концепции придерживаетесь?

— Я за диалог, конечно. Но я предпочитаю вести этот диалог с актерами через персонажей, которых они играют. То есть я с ними вступаю в диалог через третьих лиц. В этом и заключается понятие творческой дисциплины. Когда ты говоришь актеру: твой персонаж тебя бы не понял, не согласился бы с тобой по поводу твоей трактовки… Зачем ты его игнорируешь, зачем ты его обижаешь?.. И когда актеры чувствуют, что твоя критика — это не что-то выдуманное, а прочувствованное, они начинают слышать эпоху и говорить со своими героями, разбираться в них. Тогда они начинают подчиняться общему замыслу самостоятельно, творчески. Первое, что было, когда я пришел в театр,— отменил все так называемые санкции, наказания. До меня руководители были помоложе, директор и его заместитель: они ввели такое правило — если кто-то из работников театра опоздал на три минуты, нужно писать докладные. Все это привило вкус не к дисциплине, а к доносительству. Били по зарплате — за прогулы и опоздания. Когда я отменил все эти штрафы, меня пугали: вот увидите, это будет катастрофа. Но я всех убедил, что так будет лучше.

— Доверие как инструмент?

— Да, все строится на большом доверии. И люди откликаются на это.

— У вас нет ощущения, что классический театр, который с Чеховым и Гамлетом, уже закончился?

— Ну современный театр — это прежде всего способ мышления, а не приемы или декорации. Важно, как ты мыслишь, как ощущаешь жизнь, сцену, театр. Современность надо выявлять каждый день, в каждом спектакле. Ее не надо искать специально, она и так во всем. В это понятие входит все, все проблемы, в том числе и политические. Так что дело не в названии, не в авторах. Какую бы ты классическую вещь ни ставил — ты все равно ставишь про современность.

Беседовал Андрей Архангельский

История с оперой
Справка

Самая многострадальная советская опера “Катерина Измайлова” (дважды запрещена, трижды переделана) стала впоследствии символом противостояния между советской цензурой и художником

“Леди Макбет Мценского уезда” (“Катерина Измайлова”) — опера Д. Шостаковича в 4 действиях, 9 картинах на либретто Д. Шостаковича и А.Г. Прейса по мотивам повести Н. Лескова. Либретто отличается от повести: здесь Катерина — трагическая фигура, ее “среда заела”, ее ужасные поступки — протест против “душной тюрьмы купеческого дома”, а потому она заслуживает не только осуждения, но и сочувствия. Другие герои также фарсово-драматизированы.

Шостакович работал над оперой почти два года и закончил партитуру (в первой редакции) в декабре 1932 года. Премьера в Ленинграде состоялась 22 января, в Москве (под названием “Катерина Измайлова”) — 24 января 1934 года. 26 декабря 1935 года состоялась премьера оперы в Большом театре. По ходу постановок либретто подвергалось значительному изменению, они касались смягчения языка и натурализма в изображении сцен. 26 января 1936 года, после посещения спектакля советскими руководителями, включая Сталина и Жданова, опера была подвергнута осуждению в директивной статье “Сумбур вместо музыки” в газете “Правда” (за ней последовали другие статьи, в которых Шостакович обвинялся в формализме). После этого опера была изъята из репертуара советских театров. 26 декабря 1962 год состоялась премьера второй редакции оперы (под тем же названием “Катерина Измайлова”) в Музыкальном театре им. К.С. Станиславского и В.И. Немировича-Данченко. В 1978 году в Лондоне М. Ростроповичем была осуществлена студийная постановка оперы (в первой редакции) с Лондонским симфоническим оркестром. Оперу до сих пор продолжают ставить как в первой, так и во второй редакции. В 1994 году в Минске она представлена в смешанной редакции. В 2006-м в Новосибирском государственном академическом театре опера была в первой редакции.